Светлана Крушина - Голос дороги

— А… Так это был ты?.. Ну… спасибо.

— Всегда пожалуйста, — усмехнулся парень. — Только ты погоди благодарить. От смерти под кнутами охранников я тебя, может, и спас, но тебя ждет кое-что похуже. Еще успеешь вспомнить меня недобрым словом.

— Ты-то откуда знаешь?

— Я-то как раз знаю. А вот ты — еще нет. Первый раз идешь.

— Откуда ты знаешь? — тупо повторил Грэм.

— Вижу, — седой немного придвинулся, зазвенев цепями, протянул руку и коснулся пальцами незажившей еще раны на груди Грэма. Руки у парня были загрубевшие и почерневшие от грязи, с обломанными, а то и сорванными ногтями. — Клеймо совсем свежее. Ого! — сказал он, присмотревшись. — Убийство! Разбой! Из молодых, да ранний!

— Я никого не убивал, — хрипло сказал Грэм, впервые отрицая свою вину.

— Да, конечно. Все так говорят. Кого здесь ни спроси, никто ничего плохого не совершил, никто не виновен.

— Я никого не убивал! — повторил Грэм уже громче, поскольку до него, наконец, дошло, кого он, по мнению суда, убил, за кого его отправили на пожизненную каторгу. Кровь бросилась ему в лицо, и он даже не заметил, что на него начали оглядываться отнюдь не дружелюбно.

— Уймись, — сказал седой, ухватив его за плечо твердыми, словно железка, и очень горячими пальцами. Ему пришлось подвинуться почти вплотную, и теперь они с Грэмом оказались лицом к лицу. — Заткнись, идиот. Даже если это правда, какой толк теперь вопить об этом? Невиновность свою раньше надо было доказывать. Теперь приговор никто не отменит. Пойми это, мальчик, и смирись.

— Но я не убивал, — выговорил Грэм помертвевшими губами, едва слышно, и посмотрел в глаза седого безумным взглядом. — Нет. Они ошиблись… Я не мог этого сделать!

— Тихо, парень, — молодой человек сильно встряхнул его, внимательно посмотрел ему в лицо. — Тихо. Без истерик. Слышишь меня? — спросил он, продолжая равномерно встряхивать Грэма, поскольку глаза того оставались безумными, зрачки расширились во всю радужку, а губы побелели почти до синевы. — Да что с тобой?

Он наотмашь, без замаха, хлестнул Грэма ладонью по щеке, и взгляд его, наконец, прояснился. Юноша судорожно вздохнул.

— В чем дело? — спросил седой. — Ну же, парень! Запоздалое раскаяние?

— Нет, я… — Грэм не договорил и уронил голову на скрещенные руки. Шепотом сказал: — Оставь меня в покое.

— Очень ты мне нужен был, — фыркнул седой и замолк, отодвинулся.

Сколько времени Грэм просидел, не поднимая головы, он не знал. Его мысли снова сменили направление, плакать больше не хотелось; горе и отчаяние немного отступили, а их место заняла злость на бывших товарищей по банде и на законотворцев, что вынесли приговор, не потрудившись разобраться в деле. Сильнее всего его жгло то, что отмстить настоящим убийцам отца он не мог. Он не знал точно, что стало с подельниками, но был уверен, что их тоже арестовали, а значит, судьба их ждет такая же незавидная. Грэм встрепенулся было посмотреть, нет ли здесь, в трюме, кого-нибудь из бывших приятелей, но почти сразу сообразил, что в полумраке ничего не разглядит. Поднимая голову, он на мгновение встретился взглядом с седым парнем, который не отрываясь смотрел на него. Грэм ничего не сказал, только недовольно дернул плечом, сжал губы и опять опустил голову на руки.

Он принялся обдумывать, можно ли сбежать с корабля, но его отвлек поднявшийся шум. Грэм снова распрямился, с удивлением обнаружив, что ноги уже затекли, и увидел, что сидящие вокруг люди зашевелились, сползаясь к центру помещения. Там, где с потолка свисал тусклый, чадящий фонарь, был прорезан люк, и теперь в него опускалась огромная, по виду тяжелая, корзина. Грэм предположил, что в ней еда. Непохоже было, чтобы ее собирались делить по справедливости; уж наверное, кусок урвут самые сильные или же те, кто окажется ближе.

Вокруг спустившейся корзины с едой началась свалка, поначалу тихая, но все более ожесточающаяся. Грэм очень хотел есть; но лезть в толпу и толкаться за свой кусок хлеба — или чем кормили преступников, — он не собирался: гордость не позволяла. Равнодушно понаблюдав за усиливающейся толкучкой, он снова уткнулся носом в коленки и невольно стал прислушиваться к возрастающему шуму. Раздавались вскрики, кажется, кого-то уже били. Затем шум стал стихать, а Грэма чувствительно пихнули под ребра. Он распрямился, ища обидчика, и наткнулся взглядом все на того же седого парня. Грэм только раскрыл рот, чтобы поинтересоваться, в чем дело, как тот молча кинул ему на колени кусок хлеба и пару сушеных рыб.

— Что это? — Грэм клацнул от удивления челюстью.

— Совсем плохой, что ли? Ешь.

— Не хочу. Зачем ты?..

— Чтобы не подох раньше времени, — грубо пояснил парень. — Ешь, кому говорят.

— Спасибо, — тихо сказал изумленный Грэм и принялся за еду, сдерживая себя, чтобы с жадностью не накинуться на нее.

Седой парень с нескрываемым интересом наблюдал за тем, как он поглощает хлеб, потом не выдержал и спросил:

— Ты из богатеньких, что ли, будешь?

— С чего ты взял? — чуть не подавился Грэм.

— Не знаю… Так, видно. Ведешь себя как-то не так…

— Как это — не так?

— Ну, не так, как обычный разбойник.

— А как, по-твоему, должен себя вести обычный разбойник? — очень серьезно спросил Грэм.

— Не знаю, но не так, как ты, — усмехнулся седой. — А ты языкастый парнишка. Смотри, как бы не укоротили тебе язычок-то на каторге.

— Руки не дотянутся.

— Дотянутся. Не бросайся в другую крайность, парень. Лучше будь тихим, как мышка.

— Сам-то ты, гляжу, не больно тихий.

— А мне уже терять нечего, — отозвался седой. — У нас в Истрии люди знают, что делают, клеймят не как у вас, а так, чтоб все на виду… Мне уже свобода не светит.

— А мне? — невольно вырвалось у Грэма.

Глаза его собеседника насмешливо сощурились.

— Тебе? Ну, если ты быстро соображаешь, и если удача будет на твоей стороне… И если тебя не засекут до смерти за дерзкий язык раньше, чем подвернется случай… Ну, ты понял меня, да? Но отсюда бежать даже не пробуй.

— Почему?

— Подумай головой, парень. Даже если ты собьешь цепи, то куда потом денешься? Корабль, что ли, захватишь? Кругом — море, на тысячи миль. Подумай об этом.

Много позже Грэм понял, что к жизни его тогда вернул именно тот седой парень, который не переставал теребить его, не позволял утонуть в мрачных мыслях. Звали его, как узнал Грэм вскоре после второго разговора, Клодом. Он был истрийцем и носил на лбу клеймо уже больше десяти лет. Осудили его за убийства и разбой, как и Грэма, только он своих преступлений не отрицал и нисколько не раскаивался. Клод оказался своеобразным человеком: почти треть жизни он провел в цепях, но до сих пор с этим не смирился; долгое время ходил гребцом на галерах, однажды чуть было не утонул, несколько раз переходил из рук в руки, пока в конце концов один капитан не отпустил его на свободу за то, что во время нападения на галеру Клод согласился сражаться за него. Свободная жизнь его длилась недолго, спасибо отметке на лбу. Его поймали охотники за беглыми каторжниками; Клоду нечем было доказать, что он действительно свободный человек, и он снова попал на каторгу, на этот раз в шахту. Он сумел убежать, некоторое время прятался, даже из Самистра уехал, снова был пойман — уже в Наи, и теперь его везли обратно. Терять ему действительно было нечего, надеяться — не на что, поскольку с такой отметиной на лице свободы ему было не видать до конца жизни, и он мог позволить себе роскошь дерзить, грубить и не подчиняться приказам охраны. Ни запугать, ни прельстить чем-либо его было нельзя. Грэм заподозрил, что если бы его засекли насмерть за непослушание, он только спасибо сказал бы, потому что это было предпочтительней жизни в цепях. С другой стороны, мыслей о самоубийстве у Клода тоже не возникало. Он словно собирался продолжать жить, пока может, и себе, и другим назло.