Наталья Резанова - Журнал «Если» 2010 № 3

Огромные территории внутри континента называют собирательно Глушь, но Северные районы, куда я направлялся, глуше самой Глуши и австралийцам известны как Никогда-Никогда. Территория размером приблизительно с Аляску, но людей на ней живет ровно столько же, сколько в моем родном городе Дир в Виргинии. Племенные земли анула расположены в малонаселенной части Квинсленда, на самом севере этого Никогда-Никогда, за плато Баркли, между бушем и тропическими болотами залива Карпентария — за кошмарные две с половиной тысячи миль от Сиднея, начальной точки моего путешествия.

В городе (ха, город!) Клонкарри (население 1955 человек) мы в последний раз видели признаки жизни. Для наглядности: следующий город, который мы проезжали (он назывался Доббин), население имел приблизительно нулевое. А последний городишко с хотя бы подобием имени в этом никогдашнем запустении — Брюнетка-Даунс — имел население минус с чем-то.

Вот тут мои водители меня оставили, как и было договорено в начале. Дальше Брюнетки они не исхитрились бы найти никого, кто бы подбросил их назад к цивилизации. Они указали, в каком приблизительно направлении мне двигаться дальше, и я продолжил свое паломничество в неведомое за рулем одного из грузовиков (другой я до времени припарковал в Брюнетке).

Водители заверили, что рано или поздно я выеду к Экспериментальной сельскохозяйственной станции, чьи сотрудники, вероятно, знают, где искать кочевников-анула. Но когда я прибыл туда однажды под вечер, станция оказалась заброшена, если не считать нескольких вялых кенгуру и одной морщинистой, усатой и проспиртованной пустынной крысы[2] — этот выбежал мне навстречу с улюлюканьем и странным приветственным криком:

— Куй-я! А-йя! Эй, ура?! Да, ура! Слюнь ты Господи, ха, увидеть желтопузика туточки, ангей, уй-йя!

(Дабы не отпугнула вас, декан Дисми, эта вспышка, позвольте объяснить. Поначалу я краснел от очевидного богохульства и непристойностей, которые так в ходу у австралийцев, начиная с майора Мэшворма. Потом я осознал, что подобные идиомы они употребляют так же небрежно и невинно, как знаки пунктуации. А поскольку таков здешний диалект, то я уже и не знал, когда краснеть на их намеренно бранные слова, потому что не мог разобрать, какие из них непристойны. А потому, не подвергая цензуре или использованию эвфемизмов каждую произносимую ими фразу, я стану передавать разговоры дословно и без комментариев.)

— Порадуй зад, приятель! Котелок кипит. Преломим оладушек, устроим заправскую свальную! Чё скажешь?

— Как поживаете? — выдавил я.

— Как… ах, янки! — удивленно воскликнул он.

— Я уроженец Виргинии, сэр, — с достоинством возразил я. — Штата, названного в честь королевы-девственницы.

— Чё, правда девственник? Ну, если решил девственность потерять, то чертовски неподходящее для этого место выбрал. Ни одной приличной девки окрест нет, разве только хочешь поваляться с черным бархатом.

Это вообще никакого смысла не имело, а потому, чтобы сменить тему, я представился.

— Слюнь Господня. Заправской братец буша?[3] Сам бы мог скумекать, когда ты заявил, мол, девственник. Теперь придется за языком последить, мать мою растак.

Если он и «следил за языком», я ничего подобного не заметил. Он несколько раз повторил свое непристойное предложение, прежде чем я расценил его как приглашение на чашку чая («Завалимся с «Бледью Грей»). Пока мы пили чай, сваренный на костре, он рассказал про себя. По крайней мере, я счел, что он про себя рассказывает, поскольку понял лишь, что зовут его Маккабби.

— Слонялся тут по глухомани, вольфрам шукал. Но мой осел сбежал с местными кобылками, и я попал в пере-хренову-дрягу. Ну и завернул со своим мешком на Сперментальную станцию, думал найти тут работяг, бездомного, ну хоть занюханную динго. Но нет, тут вообще ни души, все свалили. Я и зенкам своим не поверил, когда твою рожу увидел.

— А чем вы тут занимаетесь? — спросил я.

— Ты что, глухой? Вольфрам шукаю.

— Понимаете, — извиняясь, сказал я, — у вас тут в Австралии столько незнакомых животных. — Я никогда не слышал про моль Фрама.

Он глянул на меня подозрительно.

— Вольфрам — это металл такой, а шукать… ну, в смысле разведывать, где месторождение.

— Кстати, об австралийской фауне, — сказал я, — не могли бы вы объяснить, что такое широкорот?

(Как вы помните, сэр, птица широкорот — тотем, упоминаемый Фрейзером в связи с церемонией вызывания дождя. Я забрался в самое сердце Австралии, но так и не смог узнать, что представляет собой эта птица.)

— Да уж, это тебе не цапель, преподобный. Для краткости я Препом буду тебя звать, ладно? И скажи спасибо, что не цапель. Вот как раз широкорот тебе на нахлобучку, Преп, и накакал.

— Что?

— Э, я опять забыл, что ты желтопузик, — вздохнул он. — Нахлобучка — по-нашему шляпа. Широкорот как раз над тобой пролетел… ну и погадил.

Сняв шляпу, я вытер ее клоком сухой травы.

— Широкорот, — педантично начал Маккабби, — называется так потому, что на развороте крыльев у него широкая отметина серебром — наподобие рта.

— Спасибо, — сказал я и пустился объяснять, как птица вдохновила меня проповедовать аборигенам…

— Аборигенам? Да чтоб я сдох! — вырвалось у Маккабби. — А я-то думал, ты к хреновым раздолбаям в Дарвине собираешься. Что, весь остальной мир уже охристианился, если Боженька подбирает по сусекам бушменчиков?

— Да нет, — неуверенно возразил я. — Но у аборигенов не меньше, чем у остальных, прав узнать Истинное Слово. Узнать, что их языческие боги — это демоны, искушающие их на геенну огненную.

— Они только Ггенны и ждут, Преп, — сказал Маккабби, — все лучше, чем Никогда-Никогда. Разве им мало бед, чтобы еще и ты со своей религией на них наседал?

— Религия — сок животворный, — процитировал я Уильяма Пенна, — проникающий до самых малых ветвей живого дерева.

— Сдается, бушменчикам ты притащил целый хренов собор, — заключил Маккабби. — Кстати, а что у тебя за добро в кузове?

— Бусы. Ничего, кроме бус.

— Бобы, говоришь? — Он глянул на огромный грузовик. — А ты не так прост, циркалка церковная.

Не успел я исправить его ошибочную догадку, он вскочил и, подойдя к кузову, распахнул обе дверцы. Кузов под потолок был загружен бусами, которые удобства ради ссыпали туда из контейнера. Разумеется, Маккабби тут же был погребен под шуршащей лавиной, а еще несколько тонн бус волнами раскатились по акру местной пустоши. Речушки и ручейки их побежали, поблескивая, в стороны, сложившись в истончающийся нимб вокруг основной массы. Некоторое время спустя гора позади грузовика зашевелилась и забогохульствовала, и над ней появилась щетинистая физиономия Маккабби.