Мервин Пик - Горменгаст

Титу эти памятники были знакомы всегда. Но он обращал на них не больше внимания, чем ребенок на скучный узор обоев в детской.

Пробежав некоторое расстояние, Тит остановился — он увидел впереди себя крошечную, но столь знакомую фигурку. Баркентин, поспев к соединяющему коридоры проходу раньше Тита, прошел сквозь него и, повернув, уже двигался навстречу мальчику.

Не раздумывая, Тит прыгнул в сторону и быстро, как белка, спрятался в нише за постаментом статуи, напыщенной, с выпуклыми мышцами, но без головы и без рук. Постамент был высотой в рост Тита.

Мальчик, скрючившись в темноте ниши за постаментом, дрожал и прислушивался. С одной стороны он слышал приближение многих ног, а с другой — стук костыля. Ему не хотелось думать о том, что преподаватели, скорее всего, его заметили. Ему хотелось надеяться, что все они во время ходьбы смотрели в пол и не видели, как он бежал впереди них, не видели, как он юркнул в нишу; еще более страстно он надеялся, что Баркентин был слишком далеко впереди, чтобы заметить, куда так мгновенно исчез Тит. Но дрожа, он понимал, что его надежда строилась лишь на страхе и что оставаться в его укрытии было безумием.

Шум обступал Тита со всех сторон — мерные, тяжелые шаги, шуршание, цоканье твердого как железо костыля по плитам.

И вдруг голос Баркентина взвился над этим шумом и остановил его.

— Остановитесь, остановитесь! Клянусь чумой, Рощезвон, похоже, что все ваши недоумки здесь, да пожрет меня Сатана!

— Да, за мной следуют все мои коллеги, — сказал сочным голосом старый Профессор и добавил: — Мои прекрасные, умные коллеги.

Сказал он это так, словно хотел опробовать свою смелость перед лицом этого существа в красных лохмотьях, вперившего в него свой взгляд.

Но Баркентина сейчас занимало нечто совсем другое, и он не намеревался вступать в словесную перепалку с Главой Школы.

— Что это было? — пролаял Хранитель, скакнув еще раз по направлению к Рощезвону. — Что это было, я спрашиваю?

Тот выпрямился и стал в начальственную позу, но при этом его старое сердце болезненно колотилось.

— Я понятия не имею, что вы имеете в виду. Совершенно никакого понятия. — Трудно было бы придать голосу больше достоинства и искренности. Он, наверное, это сам почувствовал, ибо добавил: — Ни малейшего понятия, уверяю вас. Не могу даже представить, что скрывается за вашим вопросом.

— Ни малейшего? Не может даже представить! — передразнил Баркентин. — Да утонут в зловонной жиже все эти ваши заверения!

Сделав еще один скачок и еще раз цокнув костылем, Хранитель приблизился к Рощезвону почти вплотную.

— Чтоб у вас глаза вытекли! Неужели вы не видели? В этом коридоре только что был мальчик! Только что! Вот где-то здесь! Скользкий щенок! Мгновение назад! Что? Вы собираетесь отрицать это?

— Я никакого ребенка здесь не видел, — заявил Профессор. — Скользкого или какого-либо другого.

Он поднял уголки рта, изобразив ухмылку, словно потешался над своей собственной шуткой. Ухмылка застыла.

Баркентин злобно смотрел на Рощезвона, и если бы зрение последнего было бы немного лучше, то злоба, заключенная в этом взгляде, настолько переполошила бы его, что он бы потерял дар речи. Но по слабости зрения не разглядев эту горящую злобу, он, сцепив руки за спиной и имея перед своим мысленным взором восторженного Тита, играющего с ним в шарики на полу каземата, продолжал уверенно лгать — словно был Святой, изрекающий Истину.

Баркентин тогда перевел свой взгляд на преподавателей, сгрудившихся позади своего Директора, как напуганные цыплята за отважной курицей. Взгляд его влажных, беспощадных глаз переползал с лица на лицо.

На какой-то краткий миг он решил, что зрение обмануло его и что он увидел лишь тень, приняв ее за мальчика. Он повернул голову и посмотрел на длинный ряд молчаливых статуй.

Неожиданно его желчь и раздражение вырвались наружу, и он с такой силой ударил костылем по ближайшему от него торсу, что можно было подивиться, как от такого удара костыль не сломался.

— Здесь был мальчишка! — завизжал Баркентин. — Был!.. Но все, достаточно с этим. Время уходит. Все готово? Так? Все в полной готовности? Вы знаете, когда нам нужно прибыть? Вы знаете, что вам приказано делать? Сегодня не должно быть, черт возьми, никаких срывов!

— Да, мы получили исчерпывающие пояснения. — В голосе Рощезвона послышалось такое облегчение, что не было ничего удивительного в том кинжальном, подозрительном взгляде, который бросил на него карлик.

— А какого черта вы так обрадовались? — прошипел Баркентин.

— Моя радость, которую разделяют со мной все мои коллеги, — сказал медленно и еще более напыщенно Глава Школы, — проистекает от предвкушения того, что нам предстоит услышать новую прекрасную поэму. А это у нас, как у людей культуры, не может не вызывать радости.

Из горла Хранителя раздался какой-то неопределенный звук.

— А мальчик, Тит, — резко спросил Баркентин, — он знает, что от него требуется?

— Семьдесят седьмой Герцог сделает все, что велит ему долг, — торжественно заявил Рощезвон.

Этот последний ответ Тит не услышал — его за постаментом в нише уже не было. Когда он, почувствовав внезапно охватившую его усталость, попытался в темноте опереться спиной о стену, оказалось, что стены там вовсе нет. Сдерживая дыхание, он опустился на четвереньки и пролез сквозь узкое отверстие в черную пустоту. Перебравшись через кучу влажных камней, загораживающих часть туннеля, он обнаружил, что дальше туннель резко поворачивает вправо. Далее на его пути встретились невысокие каменные ступени, ведущие вниз. И Титу не довелось узнать, что через пару минут Рощезвон, протолкавшись сквозь толпу преподавателей, вернулся к той нише, где прятался Тит. И после того как все исчезли в конце коридора, стал громко шептать в темноту:

— Выходи, Тит, выходи и предстань перед твоим Рощезвоном! Не получив никакого ответа, Профессор сам протиснулся за постамент. Но, к своему великому удивлению, никого там не обнаружил.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Квадратный двор был выложен бледно-желтым кирпичом. Цвет этот был приятен для глаз — он успокаивал. Кирпичи были уложены не широкой, а узкой частью кверху. Но выделяло этот двор среди остальных не столько это, сколько то, что выложены кирпичи были «в елку».

Хотя за много сотен лет кирпич сильно потерся, и края каждого кирпичика потеряли четкость линий, веселая желтая поверхность двора сохраняла какую-то особую живость, словно человек, сотни лет назад приказавший выложить двор именно таким образом, напоминал ныне живущим о своем существовании. В кирпичах, казалось, было заключено живое дыхание. Пройтись по двору было все равно, что пройтись по идее.