Ник Перумов - Алмазный меч, деревянный меч (Том 1)

— Вольные не бегают от опасности! — надменно бросил Кан.

— Дурак! Это же некроманты! Смотри, кого они притащили!

— Ну и что? — хладнокровно заметил молодой воин. — Разве ты их не удержишь?

Вместо ответа Тави внезапно выбросила вперед руку, ладонь тыльной стороной вниз и сложена в странном жесте — указательный и срединный пальцы вытянуты, остальные поджаты.

— Т-ты!.. — подавился криком Вольный. В следующий миг его, отчаянно упирающегося, потащило к лошади, с которой он успел уже соскочить, готовясь принять бой.

Сидри, судя по виду, Тави всецело одобрял. Орешник сомкнулся за их спинами; а через миг с болот вновь донеслось леденящее, голодное завывание.

— Они притащили с собой и ту тварь, что выла! — крикнула Тави Кану. Вольный кипел от возмущения, но сделать ничего не мог — тело ему не повиновалось. — Нам против нее не выстоять! А если б даже и выстояли — магам только того и надо, чтобы мы угодили под Ливень! Ты думаешь, они полезли бы под твой меч?! Как бы не так, Кан! Раскатали бы в блин издали. И я ничего не могла бы сделать, потому что у них эта тварь с болот, и… и… — она осеклась, словно не в силах выговорить страшных слов. — Мне пришлось бы держать их, а не помогать тебе, Кан! Понятно?! Ну, не будь ребенком! Неужели Круг ошибся? Они-то всегда считали тебя образцом хладнокровия!

Вольный яростно промычал нечто вроде «Сними заклятье!».

— Как только войдем внутрь, — Тави оставалась непреклонна.

Позади, все ближе и ближе, раздавался заунывный вой. Неведомый хищник приближался; и молодая волшебница не сомневалась, что чудище — под властью чар Арка. Второго преследователя она не чувствовала, и от этого становилось вдесятеро страшней.

— Сидри! Ну когда же наконец твоя дверь! — не выдержала она.

Гном откликнулся, прижимаясь к шее своей низкорослой лошадки:

— Чуть-чуть совсем осталось! Только потом еще надо камень открыть…

Кан-Торог яростно мычал. Судя по всему, Тави предстояло нелегкое объяснение.

Летел навстречу орешник. Склоны долинки сдвигались, становилось все темнее…

— Сюда! — крикнул Сидри. — Продержите их, пока я буду открывать!

— Все, больше не могу! — Эвелин растянулась прямо в жидкой грязи, покрывавшей пол тоннеля.

Ни у кого уже не осталось сил поднимать женщину. Даже двужильный Троша выдохся. Одни Высокие Боги ведали, сколько времени остатки Онфимова цирка, согнувшись в три погибели, пробирались по прорытому тарлингами тоннелю. Как ни странно, ни единого живого существа им не встретилось, и ход, как по заказу, вел по направлению к Хвалину, никуда не сворачивая, лишь уходя все глубже и глубже.

Никто уже не слушал хрипящего и шипящего Кицума — клоун требовал идти дальше. Все повалились кто куда, давая отдых гудящим ногам.

Агата попыталась было зажмуриться и тотчас открыла глаза снова — казалось, веки превратились в шершавые наждачные камни. Не в силах отвести взора, она следила за приближающейся жуткой фигурой; череп-фонарь в руке поворачивался из стороны в сторону, двумя клинками зеленых лучей из глаз отыскивал жертву. Надо ж было приключиться такому — кто еще из живых видел этого Хозяина Ливня, что бредет со своим фонарем вслед за липкими зелеными струями? Не зря, ох, не зря болтали — в том же Остраге — что во время Ливней ходит, мол, по улицам неведомый страх, палкой стучит по крышам, проверяя, нет ли где прорехи, и горе тем, у кого такую отыщет…

А страхолюд, казалось, уже понял, уже увидал — кружил и кружил вокруг того места, где они засели, только он сверху, а Агата и все прочие — внизу.

И сочится сквозь землю Ливень… Они хоть и глубоко ушли, а отрава все равно достанет. И значит — поднимайся, шагай, хоть на брюхе ползи, а вперед. Вперед и вглубь. Тарлингам на поживу…

«Чудищу, наверное, до нас не так-то и просто добраться».

Агата не знала, почему земля сперва сделалась прозрачной, почему потом вновь все стало как прежде — лишь освещенная тусклым зеленоватым светом фигура Хозяина с черепом в руке кругами бродила наверху, бубня себе под нос что-то невнятное.

Но девочка-Дану не была бы сама собой, если б не чувствовала — подземный ход тарлингов и потом непонятная эта прозрачность: все здесь не случайно. Здесь пахло магией! И притом сильнейшей. Кто-то очень-очень могущественный… неужели решил помочь им? Или — страшно подумать — ей?

Но вот только почему же он тогда так долго ждал? Почему бездействовал, когда заветный Immeistorunn переходил в жадные руки хуманса? Почему дал скрыться Онфиму? Почему?.. Почему?.. Почему?!

— Не понимаю, — шептала она, прижимаясь щекой к холодной и липкой стене. — Не понимаю. Маги… Радуга всегда была врагом, самым страшным, страшнее имперских егерей и псовых охот. Магов ненавидели куда сильнее, чем даже тех, что бросали схваченных младенцев-Дану в высокие костры — эти были просто тупыми животными, но маги…

Лишь дважды адепты семи Орденов попадали живьем в руки Дану. Послушники и подмастерья самых низших рангов, израненные, несчастные, жалкие — им пришлось платить за грехи Верховных магов и Командоров. Обоих пленников после долгих, неторопливых пыток столь же неторопливо опустили в полную соленой, едучей жижи купель, больше всего боясь, чтобы те не умерли бы раньше срока.

Сама Агата, конечно же, этих казней не видела. Но слышала — им, детям, начинали рассказывать о криках и корчах ненавистных магиков, едва малыши начинали хоть что-то понимать.

Так неужто же кто-то из Радуги решил ей помочь?

Пару лет назад она, наверное, со всем молодым жаром уверовала бы в уцелевшего чародея-Дану, наконец-то отыскавшего ее, Seamni Oectacann. Это время давно прошло. Веру выбили людские плети и нашейные колодки для особо строптивых рабов. Женщины и девушки Дану высоко ценились богатыми любителями, теми, на чьи грешки Радуга и Церковь смотрели сквозь пальцы — прояви Агата покорность, могла бы и сытно есть, и мягко спать — но вместо этого строптивица предпочла кнуты и рабский рынок. И ошейник с именем господина Онфима-первого, что до сих пор замкнут вокруг шеи.

Но кто-то ведь помог им?..

…Наверное, можно привыкнуть ко всему. Но не к давящему постоянно ужасу. Никто кроме Агаты не видел чудовищное существо с фонарем-черепом на рукоятке из позвонков; когда страх овеществляется, обращается в пусть даже самое невероятное, самое убийственное создание, какое только может создать воображение — от этого легче. Когда же вокруг тебя только зыбкая тьма и смутные сонмы твоих же страхов — почти непереносимо.

— Вставайте, вставайте, — хрипел где-то рядом Кицум. Старого клоуна никто не слушал. Хозяин Ливня высосал, наверное, последние силы и волю к сопротивлению.