Цена весны - Дэниел Абрахам
— Маати-кя…
— Я могу это сделать, — продолжал старый поэт, на уголке его рта появилось пятно белой пены. — Я должен это сделать. Я должен исправить свою ошибку. Я должен восстановить то, что сломал. Я знаю, что меня ненавидят. Я знаю, во что превратился мир, из-за меня. Но эти девушки преданны, умны и готовы умереть, если потребуется. Желают умереть. Как могут твой великий и славный отец и ты говорить мне, что я неправ, пытаясь?
— Я не сказала, что ты не должен пытаться, — сказала Эя. — Я сказала, что ты не можешь это сделать. В одиночку.
Рот Маати какое-то время молча работал. Гнев покинул его, и кончик пальца прочертил дугу до решетки очага. На лице появилось смущение, плечи опустились, грудь опала. Он напомнил Эе марионетку, чьи веревочки запутались. Она встала и взяла его руку, как сделала с мертвой женщиной.
— Я пришла сюда не по поручению отца, — сказала Эя. — Я пришла сюда помочь.
— О, — сказал Маати. На его губах появилась неуверенная улыбка. — Ну… Я… это…
Он зло нахмурился и вытер глаза рукой. Эя шагнула вперед и обняла его. Его давно не мытая одежда ужасающе пахла, тело было мягким и дряблым, а кожа — похожей на бумагу. Когда он вернул ей объятие, она не променяла бы это мгновение ни на какое другое.
Глава 1
Шел уже пятый месяц добровольной ссылки императора. Как всегда, день был наполнен встречами, разговорами и оценками полотен художников. Ота вернулся рано, сославшись на головную боль, лишь бы избавиться от еще одного приема с тяжелой гальтской едой, слишком острой для его живота.
В саду под его окном ночные птицы пели незнакомые песни. От широких бледных цветов шел остро-сладкий запах. Комнаты его апартаментов были увешаны тяжелыми гальтскими гобеленами, вытканные солдаты убивали друг друга в битве, о которой Ота никогда не слышал.
Случайность, но сегодня ему исполнилось шестьдесят три. Он решил никому об этом не говорить; Верховный Совет организовал бы еще одно торжество, а он уже сыт по горло всеми этими торжествами. Его бы позвали восхищаться золотыми часами, инкрустированными драгоценными камнями, чье религиозное значение оставалась неясным, для него; в составе медленной процессии он бы прошел по узким улицам и высоким залам неуклюжих квадратных зданий, странно пахнущих благовониями; он бы разговаривал с двумя членами Верховного совета, без видимого эффекта. Как раз сейчас он бы опять сидел с ними, приводя те же аргументы и страдая от тех же возражений. Вместо этого он с удовольствием глядел, как тонкие облака проходят над месяцем.
Он привык чувствовать себя одиноким. Да, одним словом или жестом он мог бы призвать своих советников, поющих рабынь, ученых или священников. И в другую ночь так бы и сделал, в надежде, что в этот раз все будет иначе, что это общество может сделать что-нибудь большее, чем только напомнить ему, как мало утешения оно дает. Вместо этого он подошел к богато украшенному письменному столу и взял то утешение, которое мог:
Киян-кя…
Я сделал то, что обещал сделать. Я приехал к нашим старым врагам и признал свою вину. Признал, признал и признал, и, похоже, мне придется признавать ее еще не один раз. Через неделю будет голосовать полный совет. Я знаю, что должен выйти наружу и сделать больше, но, клянусь, я говорил в этом городе со всеми, минимум дважды, и сегодня ночью хочу побыть с тобой. Я тоскую по тебе.
Мне говорят, что все вдовцы чувствуют себя так, словно их разрубили пополам, и еще мне говорят, что это пройдет. Это не пройдет. Я подозреваю, что возраст изменяет природу времени. Четыре года — целая эпоха для молодого человека, но для меня это расстояние от одного вдоха до другого. Я хотел бы, чтобы ты была здесь и высказала бы свое мнение на это дело. Я хочу, чтобы ты была здесь. Я хочу тебя назад.
Я получил сообщения от Даната и Синдзя. Похоже, они достаточно успешно управляют городами в мое отсутствие, но, за исключением нашей основной проблемы, есть тысяча других угроз. На Чабури-Тан напали пираты, ходят слухи о вооруженных отрядах из Эдденси и Западных земель, которые собирают дань на дорогах за зимними городами. У торговых домов отчаянно не хватает денег; ни у кого из них нет подмастерьев. Ремесленники должны нанимать рабочих и платить им. И даже грузчики в порту требуют плату больше, чем я получал, когда работал курьером. Высшие семейства утхайема глядят на то, как их сундуки высыхают, словно дырявые пузыри. Я получил два прошения, в которых меня просят разрешить им принудительный наем тех, кого они называют «критической рабочей силой». Я еще не ответил им. Но когда вернусь домой, мне придется это сделать.
Ота перестал писать, кончик его пера коснулся бруска туши. Что-то с широкими бледными крыльями, размером с его ладони, и черными влажными глазами, похожими на речные камни, затрепетало перед окном и исчезло. Мягкий бриз пошевелил открытые ставни, они задребезжали. Он расправил рукава платья, но перед тем, как бронзовый наконечник коснулся бумаги, раздался негромкий стук в дверь.
— Высочайший, — сказал мальчик-слуга, сложив руки в позу подчинения. — Баласар-тя просит аудиенцию.
Ота улыбнулся и принял позу, которая удовлетворяла просьбу и подразумевала, что гость должен прийти к нему, нюанс, которому только слегка мешало перо в руке. Когда слуга вышел, Ора расправил рукава и воткнул кончик пера в брусок туши.
Когда-то Баласар Джайс провел армии против Хайема, и только нелепая случайность не дала ему добиться победы. Вместо того, чтобы привести Гальт к величайшему успеху, он спровоцировал его медленное разрушение. То, что Хайем разделил его участь, не слишком уменьшило боль. Генерал провел годы, пытаясь восстановить утраченную репутацию, но даже сейчас имел в Гальте меньше влияния, чем когда-то.
И, тем не менее, он был человеком, с которым приходилось считаться.
Он вошел в комнату и поклонился Оте, как делал всегда; однако на его лице играла невеселая усмешка, которую он использовал в разговорах с глазу на глаз.
— Я
