Марина Дяченко - Хроники мегаполиса (сборник)

Старуха поднимает на меня глаза – за толстенными стеклами древних очков они кажутся круглыми, как две планеты.

Расхаживаю по квартире, громко разговаривая сама с собой. Нет ничего лучшего для юной концепции, кроме как быть проговоренной вслух.

– …Половина действующих лиц будут уголовницы, ничего не знающие о программе… Другая половина – внедренные участницы, сражающиеся за приз… Ты слышишь?

Ногой раскрываю дверь в кухню.

Пусто. Льется вода в пустую раковину.

Закручиваю кран.

– …В сценарий так и просится дружба, предательство, любовь… Между подсадной участницей – и натуральной осужденной… Ты слышишь?

Рывком отдергиваю занавеску.

Там никого нет. Лохмотьями висят наполовину ободранные витражи.

– Пусть радуются, – говорю я. – Потребуются большие деньги… Мне их дадут. Мне – дадут. Ты слышишь?

Возвращаюсь в комнату, где нарисован на паркете неровный белый круг. Бесцельно брожу, проводя пальцем по корешкам книг.

Пятый том собраний сочинений Пушкина, старенький, горчичный такой, и римская цифра «пять» на корешке, как пальцы подростка на рок-концерте. Гессе… Шекспир в переводе Маршака. Джойс…

– Я это сделаю. Они предсказуемы… Дебют, миттеншпиль… Нет, это не шахматы, это лапта… Перетягивание каната…

На телефоне мигает лампочка автоответчика. Прохожу мимо, не взглянув.

Останавливаюсь перед дверью в ванную.

Слушаю глухой шум воды.

Струя из крана звучит глуше, попадая в гору взбитой пены. Гора растет.

Я сижу на краешке ванны.

И никто ни в чем не виноват, кроме меня. Это преступное, по сути желание: чтобы тебя оставили в покое.

Мне надо было родиться камнем. Камни могут сколько угодно думать о себе, ничего не делая. Никого не упрекая. И никто им ничего не должен.

А я родилась человеком, и мне все должны, должны, должны. Должны понимать меня, щадить меня… Да кто я такая, чтобы меня щадили?..

Я – кислота. Я – ходячее поражение. Я бессилие, безволие, безнадежность. Убийца, может быть, любви. А может быть, чего-то посерьезнее.

Потому что все, что за меловым кругом – дозволено, но бессмысленно. А внутри круга… Нет, это дружба фитиля с пороховой бочкой, дружба легких с туберкулезом, дружба костра и пластмассового стаканчика…

Ванна уже почти полная. Пена стоит над ней белым искрящимся горбом.

Стою, упершись лбом в дверь ванной.

– Не надо истерик, – говорю тише.

Шум воды замолкает. Только капли падают – кап, кап.

Возвращаюсь к телефону. Нажимаю на кнопку автоответчика; одно сообщение.

– Я тебе мешаю, – говорит она. – Я тебя предала.

– Нет, – говорю сквозь зубы.

– …Я ни для кого, только для себя… Я бы хотела иначе, но не могу… Встретились добрый массажист… и человек без кожи… Понимаешь? Я не могу… Я здесь, вы все – там…

Слушаю сообщение еще раз.

Усаживаюсь в глубокое кресло.

«Вполголоса – конечно, не во весь – // прощаюсь навсегда с твоим порогом. // Не шелохнется град, не встрепенется весь // от голоса приглушенного.

С Богом!»

Я наберу команду и поеду снимать реал-шоу в женской колонии… А потом еще какое-нибудь реал-шоу, или ток-шоу, а через несколько лет, наверное, дело дойдет до трупов в прямом эфире, до публичных казней и назидательных изнасилований, и я перестану понимать, где мои зрители, а где я сама…

«По лестнице, на улицу, во тьму… Перед тобой – окраины в дыму, простор болот, вечерняя прохлада. Я не преграда взору твоему, словам твоим печальным – не преграда».

Ни она, ни я совсем не думаем о Викторе.

Она – потому что способна думать только о себе.

Я – потому что знаю цену сентиментальным всхлипам. У него много других игрушек, он быстро утешится.

«И что оно – отсюда не видать. Пучки травы… и лиственниц убранство… Тебе не в радость, мне не в благодать безлюдное, доступное пространство».

Моя мобилка играет «Монтекки и Капулетти». Не глядя, нажимаю кнопку «Отказ».

Войти сейчас в ванную – она не заперта…

Очень просто. Без боли. Рвануть неожиданно за ноги – и мгновенный сердечный приступ…

Мобилка играет снова.

Мы обе знаем, что я не сделаю этого и она не сделает… тоже. Все будет оставаться по-прежнему; я буду снимать реал-шоу… Она будет потихоньку гнить в благодатном одиночестве, в меловом круге. Она сделается прозрачной, как ее витражи. Я располнею и куплю другую квартиру. А здесь будет музей, мемориал, гробница.

Выключаю мобилку.

Звонит телефон.

Выключаю телефон.

В ванной тихо. Еле слышное движение, шорох, да вода падает: кап, кап…

Смотрю на свое отражение в зеркале.

Стою, прижавшись к двери спиной.

Стою, прижавшись к двери спиной.

Смотрю на свое отражение в зеркале.

В ванне оседает пена.

Заканчивается что-то. По секунде. Истекает.

Это все.

Звонок в дверь. Я содрогаюсь.

Беру себя в руки. Возвращаюсь в комнату и усаживаюсь в кресло.

Позвонят и уйдут. Соседка? Почта? Кого принесло мне на радость, и, главное, кстати?

Звонит и звонит, скотина. Выйти, обматерить как следует…

Поднимаюсь – с трудом, как после болезни.

…Или все-таки сами уйдут?

Нет, трезвонят!

Сейчас милицию вызову, блин.

Или просто выверну пробку. Вот так: легкое движение руки – и дверной звонок смолкает, и тот, кто там, снаружи, давит на кнопку, оказывается в войлочной тишине…

Во всей квартире темень. И в ванной темень тоже. Подхожу к двери.

И дверь открывается. Медленно. Беззвучно.

Отшатываюсь. Как?! Как я могла не запереть…

Тот, кто стоит на пороге, не двигается с места. Тусклая лампочка горит за его спиной, а в квартире темнота, и поэтому я вижу только силуэт.

Отступаю. Спасаюсь бегством, а получается так, будто я приглашаю его войти…

Он на моей территории.

И кого мне звать?

Отступаю еще. В комнату.

Он останавливается возле счетчика. Протягивает руку к пробкам; во всей квартире загорается свет.

Теперь во всем моем убежище нету темного уголка, чтобы спрятаться. Пол содрогается от шагов оккупанта, хотя тот шагает легко и почти неслышно.

Я отступаю.

Теперь я стою в меловом кругу, и не сделаю больше ни шага.

– Почему ты не берешь трубку? – спрашивает он.

У него внимательные, как на ринге, немигающие жесткие глаза. В руках – розовый букет, свободный от целлофана и потому беззвучный. Он держит его небрежно, головками вниз, как банный веник.

Я молчу.

Он едва заметно морщится. Смотрит на руку, только что державшую букет; пальцы в крови.