Марина Дяченко - Хроники мегаполиса (сборник)

– А мне показалось… – говорит он глухо.

– Ты хочешь изменить меня. Хочешь, чтобы я, как тапочек, приняла форму твоей ноги. А этого не будет.

– То есть ты ничем, совершенно ничем не собираешься поступаться… ради…

– Ради чего? И с какой стати я должна поступаться?

– Что, совсем не для чего? – тихо спрашивает и потихоньку теряет румянец.

Усмехаюсь:

– Витя, ты взрослый мальчик… Когда отношения двух людей начинают из стеснять – жертвовать следует отношениями, а не друг другом.

– А что, наши отношения…

– По всей видимости, увяли помидоры, – развожу руками. – И это совершенно естественно. Дельфин и русалка, как ты понимаешь, ни в коем случае не пара.

– Это… ты? – спрашивает после паузы, потрясенно меня разглядывая.

Гордо выпячиваю грудь:

– Это я. Единственная и неповторимая.

Сидим в самолете. Смотрим в разные стороны. А вокруг – взгляды, взгляды, удивленные, вопросительные и злорадные. Карамельно улыбается стюардесса…

Дымко заказывает коньяк. Впервые за все наше знакомство я вижу, как он пьет алкоголь.

Я беру апельсиновый сок.

Самолет заходит на посадку.

– Всему хорошему рано или поздно наступает… конец, – говорю я, лукаво улыбаясь в камеру. – Он подкрадывается, как правило, незаметно… Вы знаете, что обычно подкрадывается незаметно?

Публика в студии смеется. Она знает.

– Это может быть скука, рутина, ползучий быт, – продолжаю я. – Но нередко это – некая черная тайна, вдруг выплывшая на свет…

За моей спиной со скрипом раскрывается дверца бутафорского шкафа, оттуда вываливается натуральный скелет. Зрители смеются.

– …Сегодня у нас в студии люди, лучше других знающие, что такое скелет в шкафу и чем опасны раскрытые тайны! – провозглашаю я. – Встречайте!

И под бравурную музыку мои хомячки занимают почетные места на квадратном, стилизованном под ринг подиуме.

Блондинка лет тридцати, полненькая, волоокая, рассказывает о любовнице своего мужа, и как она нашла в собственной ванной женский бритвенный станок, и демонстрирует улику публике.

Неожиданно из-за ширмы появляется любовница. Гневно опровергает версию жены: ее ноги не нуждаются в бритье! Раз в месяц она посещает косметический салон и делает полную де-эпиляцию!

Муж смущенно улыбается.

После свары следует конкурс, приз победителю – два билета в Ниццу. Участницы – жена и любовница – должны на скорость побрить бутафорские ноги, специально для этой цели изготовленные из пластика и синтетической ворсистой ткани…

Выключаю монитор.

Он не выключается. В пульте села батарейка. Я жму и жму на кнопку; на экране мыло, пена, смех зала, поездку в Ниццу выигрывает любовница и зовет с собой мужа, муж колеблется, жена в истерике…

Поднимаюсь и просто выдергиваю из стены шнур.

Стук в дверь. Криэйтор Дима.

– Уйди.

– Леночка… Пару слов всего… Во-первых, шеф балдеет от последней программы. Во-вторых, тут намечается еще один партнер, немец, очень перспективный… В-третьих… Ты же меня подставила! Я тридцать баксов продул в тотализатор. Ты же обещала предупредить, когда вы с Дымко разосретесь!

Подумав, вытаскиваю из сумки три зеленых бумажки. Кладу перед ним на стол.

Лежу на диване. Смотрю в потолок.

«Никого со мною нет. На стене висит портрет. По слепым глазам старухи Ходят мухи, мухи, мухи. Хорошо ли, – говорю, – Под стеклом твоем в раю? По щеке сползает муха, Отвечает мне старуха: – А тебе в твоем дому Хорошо ли одному?»

Окна цветные. В комнате – холод и полумрак, как в заколоченной церкви.

Просматриваю новости в Интернете.

Мелкий терракт на Ближнем Востоке.

Катастрофа пассажирского самолета.

Премьера нового мюзикла.

Дымко убыл в Австралию, праздновать победу и купаться в коралловых рифах.

Скатертью дорога.

Пробка на много километров. Сигналы и бензиновая вонь. Ни вправо, ни влево. Серые лица за мутными стеклами. Ругань. По радио – реклама гигиенических прокладок.

Бросаю машину. Спускаюсь в метро.

Здесь тоже толпы, но здесь они, по крайней мере, двигаются.

Останавливаюсь в самом начале перрона, перед тоннелем, возле огромного зеркала. Подходит поезд; вижу, что в вагон мне на этот раз не сесть.

Кабина машиниста оказывается прямо передо мной. Средних лет мужичок в форменном мундирчике улыбается и машет мне рукой.

Поначалу не понимаю, чего он хочет. Вижу приоткрытую дверь в кабину; решаюсь.

– Здравствуйте, – он, оказывается, меня узнал. – Я и не думал, что вы ездите в метро…

Усаживает меня на откидное сидение и прикрывает старым пальто – чтобы не заметно было с перрона.

Оглядываюсь. Теснота, рычаги и лампочки, за ветровым стеклом – тоннель в желтом свете прожекторов.

Осторожно, двери закрываются.

Впервые в жизни еду в кабине поезда метро. И, наверное, в последний.

Тоннель влажный и какой-то темно-рыжий. Справа и слева возникают время от времени черные боковые ходы; следующая станция возникает сперва светлым пятном, потом цветной гирляндой, как новогодняя елка. Двери открываются; двери закрываются. Какая у вас интересная работа, льщу я машинисту. Это только в первый раз интересная, говорит он искренне. И я думаю: что за судьба по восемь часов в день смотреть на мелькание шпал в рыжем и волглом тоннеле…

Разве он не имеет права отдохнуть в субботу вечером у телевизора? Посочувствовать, посмеяться, расслабиться, наблюдая за чужой жизнью?

И какое я имею право презирать его за эту маленькую слабость?

Я жду, когда появится новая станция, но ее нет и нет. Поезд стучит все быстрее.

Вопросительно смотрю на машиниста:

– Какой длинный перегон…

Он оглядывается на меня и вдруг начинает хохотать.

Он смеется, довольный собой. А поезд летит и летит, и впереди тоннель, только тоннель, и желтый круг трех прожекторов тускнеет с каждой секундой, мы летим в абсолютную темноту…

Застонав, просыпаюсь.

– …Бросить раскрученный проект вот сейчас, на пике?! Ты что, сдурела?

Сижу на краешке шефового стола. Курю. Стряхиваю пепел на пол.

– У меня новая идея, – говорю небрежно. – Реал-шоу в женской тюрьме. С натурными съемками в лагерях и колониях.

Он смотрит на меня, как детка на фокусника. Медленно закрывает рот.

На углу ветер носит обертки, обрывки, ненужные теперь лоскутки из чьей-то жизни.

Кладу монету в протянутую ладонь маленькой озябшей старухи.

Старуха поднимает на меня глаза – за толстенными стеклами древних очков они кажутся круглыми, как две планеты.