Джефф Вандермеер - Город святых и безумцев
Утро выдалось сырое и неприятное, с тускло-серого неба сеялась методичная морось. Он бы назвал это эфемерным дождем, но закопченные шеренги обесцвеченных или почерневших домов, пропитавшихся вонью бензина и смешанного с навозом сена, как будто очерчивались им, стирались им или по меньшей мере ему покорялись. Немногие дрожащие на холоде прохожие казались притихшими, безымянными, болезненными, их ботинки издавали по лужам влажные хлюпы. Эти звуки, такие резкие в тишине, наводили на него тоску, и он был рад, что достиг своей цели, рад, что, отрезая запах дождя, за ним закрылись стеклянные двери.
Внутри — ироничный запах плесени и тошнотворная сладость хлорки. Чихнув, он поставил портфель на пол. Сняв галоши, положил их у двери. Скинул плащ, в котором дождь словно промял бороздки, и повесил его на нелепо зловещую вешалку со скалящимися мордами горгулий. Он встряхнулся, от чего во все стороны полетели немногие капли, поправил галстук и пригладил черные волосы. Мысленно посетовал на отсутствие кофе. Достал из кармана пиджака листок бумаги. Палата 54. Вниз по лестнице. Вниз по многим лестницам.
Он оглядел пустой вестибюль. Белая и серая плитка. Уходящий вдаль коридор. Безымянные двери. Тусклые световые панели в потолке, большинство мигает от неполадок. И часы… придуманные для бюрократов часы, которые каждые несколько ярдов белеют безобидными светлыми пятнами на стене, и негромко щелкают тупые стрелки. Он слышал тиканье лишь потому, что большинство персонала в отпуске. Пустота несколько облегчала его задачу. Ему не хотелось спешить.
Подняв портфель, он пошел по коридору, слыша, как скрипят по сверкающей плитке ботинки: поразительно, уборщики недавно навощили пол.
Он миновал еще три вешалки, таких банальных в своем повторении горгулий и никак не подходящих к лелеемой его начальством мечте о современном учреждении. Впереди в дверном проеме вытянулся по струнке одинокий охранник. Этот худой, точно жертва голода, мужчина, не смотрел ни вправо, ни влево. Когда он, проходя мимо, кивнул, охранник даже не моргнул. Может, он мертв? Пахло от него старой сапожной кожей и дегтем. Интересно, а от мертвого может пахнуть старой сапожной кожей и дегтем? Почему-то эта мысль его позабавила.
Он повернул налево, в другой бесцветный затхлый коридор, на сей раз неохотно освещаемый овальными лампочками в древних рожках, которые, возможно, были когда-то бронзового цвета, но сейчас стали каучуково-черными.
На ходу он отметил, что с потолка капает вода, — лучше бы смотрители залатали потолок, чем вощить полы. Не успеешь оглянуться, плесень проест стены и в самых неожиданных местах вырастут грибы.
Он вышел в ту часть коридора, куда бесчисленные ноги наносили столько грязи, что детектив (которым он, строго говоря, не являлся) неминуемо предположил бы, что среди большой группы неопрятных, обезумевших и решительных индивидуумов завязалась потасовка. Возможно, так оно и было: зачастую пациентам не нравилось, что на них вешают ярлык «пациент».
Запах мокрой глины загустил воздух, но в нем вился, в нем притаился другой, манящий, дразнящий — аромат одновременно свежий и неожиданный. Остановившись, он нахмурился и раз-другой потянул носом воздух. Повернув голову влево, он опустил взгляд. В щели между стеной и полом, на пятачке того, что можно было назвать только грязью, расцвела крохотная, вызывающе красная роза.
Он нагнулся к цветку. Какая прелесть! Какая редкость! Моргнув, он бросил быстрый взгляд в обе стороны коридора. Никого.
И ловко сорвал розу, не коснувшись шипов на стебле. Выпрямившись, он заткнул цветок во вторую петлю пиджака, разгладил появившуюся складочку и пошел дальше.
Вскоре он вышел к перекрестку, откуда под прямыми углами расходились три коридора. Без малейшей заминки выбрал левый, тянувшийся под углом вниз. Воздух скоро стал холоднее, более затхлым и сдобренным слабым запахом… форели? (Может, кошки прячут тут рыбу?) Словно подстраиваясь под общую атмосферу, свет все тускнел. Он надеялся просмотреть папку «X», еще не дойдя до палаты 54, но в полумраке это оказалось невозможным. (Еще одно замечание? Пожалуй, лучше не надо. Уборщики — народ взбалмошный, непривычный к нагоняям и могут начать чинить ему препоны. Не важно, в голове у него все еще звучали эхом слова коллеги: «X попал в ловушку между полушариями собственного мозга», «X — крепкий орешек», «Из истории X получится великолепная статья о чувстве вины».)
Не важно. И хотя он уважал точку зрения тех, кто считал, что здание следует отремонтировать согласно современным стандартам, ему нравилось долго идти пешком, поскольку это создавало ощущение тайны, а такая атмосфера подталкивала к упорной работе и открытиям. Он всегда думал, что, шагая по длинным коридорам, в некотором смысле сбрасывает с себя все несущественное, становится много профессиональнее, являя чудо продуктивности.
Он свернул налево, потом направо и все еще продолжал спускаться. У него возникло такое ощущение, будто в воздухе, едва за гранью восприятия складывается все необходимое. Воздух приобрел медный привкус, словно он лизнул дверную ручку или стойку кровати. Лампочки горели теперь нерегулярно, на каждое круглое масляное пятно света — по три черные от перегоревших. Его подошвы задевали за маловероятные вещи в темноте, сгустившейся у него под ногами.
Наконец он вышел к черной винтовой лестнице, которая вела к палате 54. Это поистине барочное чудовище под стать вешалкам с горгульями почти злобно вилось в колодце темноты, прорезаемой лишь случайным отблеском перил, на которые падал свет одинокой, тусклой лампочки на самом верху. Изо всех чудачеств этого здания, лестница доставляла ему больше всего радости. Спускался он медленно, наслаждаясь прикосновением к кованым перилам, грубой черной краске, где она растрескалась и отвалилась, создавая похожий на лишайник узор. От металла пахло историей, предками, иным миром.
К тому времени, когда он достиг дна, он сбросил последние свои радости и интерес к самому себе, свой эгоизм и мелочную раздражительность, само свое прошлое. Остались лишь любопытство, сочувствие, инстинкт и роза — мазок цвета, толика недосказанности.
Он нашарил выключатель, и темную прихожую под лестницей залил утомленный желтый свет. Он достал ключи. Отпер дверь. Вошел. Закрыл ее за собой.
Внутри он моргнул и прикрыл глаза от неожиданно яркого освещения. Запах ношеной одежды. Слабая вонь мочи. Неужели X помечал территорию?
Когда его глаза привыкли к свету, он увидел стол, письменную машинку, небольшой запас консервных банок и отдельное помещение для туалета. Квадратные окна с толстыми, сиропистыми стеклами тянулись на уровне глаз, но лежала за ними лишь пустота — составленная из грязи, извести и цемента.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});