Вера Камша - Синий взгляд смерти

— Ваше высочество, здесь будет плохо слышно. Эти комнаты не для гитары, нужно подойти ближе.

Ближе? Не нужно ей ближе! Пусть поют что хотят. Твою кавалерию, это ведь...

Эй, неси скорей вина,

Гейя-гей,

Тосковать, дружок, не смей!

Пей до дна, пляши!

«Пей до дна, пляши!»... Толстые стены давят, глушат звуки, но не узнать невозможно. Она слушала гитару в Тронко, именно эту гитару, но там струны пели по-другому. И другое...

— Прошу извинить мое произношение... гица. И возможные ошибки.

— Твою кавалерию, здесь что, Сакаци?!

— В эту ночь — безусловно. Да станет она Соловьиной.

Соловьи поют, лету радуйся,

Ты целуй меня, целуй ласково!

Скрипки, те плачут, смеются, дерут душу, но это чужие слезы и чужой смех, а гитара бередит твое. То, что сам в себе не знаешь!

Скачет витязь по дороге,

А подружка уже ждет на пороге.

Соловьиные ночки, ночки Золотые... Костры, поцелуи, шалые глаза, шалые скрипки и рассвет... Как же она плясала в Сакаци... Вот под это самое и плясала.

Плещет речка под горою,

Твоя молодость еще, милая, с тобою...

Молодость. Хохочущая девчонка в красной юбке — Матишка Мекчеи. Не доплясала, не досмеялась, не дожила свое, сгинула в гнилом Агарисе, а теперь вернулась за собой-старухой. Стоит, смотрит в глаза, будто просит чего. Алые губы, алые бусы, навечно шестнадцатая осень. Хороша была Матишка, да нет ее больше, и как же жаль, ведь собственными руками...

— Сударыня, я всегда полагал, что нет ничего своевременней позднего брака. Вам следовало выйти замуж за кэналлийца, но тогда вы бы не смогли отдать руку его преосвященству, а он мой друг, так что в конечном итоге вы поступаете верно.

Обрывается песня, исчезает Матишка, гаснут сакацские костры. Навеки гаснут. Матильда Алати выходит замуж за друга Рокэ Алвы. Братец от счастья запрыгает до потолка и пришлет еще сорок сундуков барахла. Родная кровь. Побитая молью дрянь! Вот сейчас бы и сказать им всем и убраться... Нет уж, милая, ничего ты не скажешь и никуда ты не уберешься! Кто гневил и Рассвет, и Закат? Дескать, кончилась жизнь, не начавшись, дескать, зря уважали тебя и ублажали, а не хватали за шиворот и не волокли, ну так вот тебе хряк, которому начхать на твои вопли! Бери и живи.

Хорошо, она возьмет. А станет невмоготу, пистолеты Дьегаррон назад не отберет. Отправить постылого мужа в Закат — это так по-алатски. Только в доме Мекчеи три девицы прикончили агарийских супругов. Три девицы и одна вдовица...

— Идемте, сударыня. Некоторые вещи лучше не откладывать. Особенно жизнь и, следовательно, свадьбы.

Матильда пошла, то есть ее повел откуда-то вынырнувший Лисенок. Красавчик старался. Она тоже — не укусить.

— ...такая неожиданность... домовая церковь нашего рода... с восторгом примет... счастье...

Счастье? Сколько было этого счастья в шестнадцать лет, когда она победила! Послала весь мир к кошкам и получила своего принца. Стройненького, беленького, красивенького... А он брыкался как мог. «Любовь изгнанника горька...» «Тебя проклянут родные...» «Ты сгоришь, как мотылек на огне...» Уж лучше бы сгорела, только не на чем оказалось! Свечка из прогорклого сала даже не тлела — ее сгрызли мыши, а мотылек стал старой жабой... Свечки Агариса... Венчальные, погребальные, те, что вспыхивали одна за другой в день избрания Эсперадора... то ли сожженного заживо, то ли задохнувшегося в дыму...

— Не нужно свечей! — потребовала Матильда, прежде чем поняла, что делает.

— Их не будет, — пообещал кто-то... Ворон. — Твое преосвященство, веди ее в Рассветные врата, а лучше неси. Пора кончать с ночью, гица. Открыть двери!

Ночи за дверьми уже не было. На зеленом шелке переливалась россыпь алмазов. Черные зубы гор вцепились в рассвет, но удержать его не могли.

— Твою кавалерию! — возопила Матильда, потому что ноги ее оказались в воздухе, а крепко и неудобно ухвативший женщину Бонифаций вывалился навстречу встающему дню в светлый холод. Где-то тут она ночью споткнулась, вывозилась в грязи, порвала платье, но грязь исчезла. Розы, расцветшие и расцветающие, устлали землю... Твою кавалерию, все это было для нее!

— Да будет тебе известно, овца ты заблудшая, — пропыхтел Бонифаций, — что земля с небесами и есть истинный храм, а мы пытаемся уподобиться Создателю, да не можем! Еретики, те в дури своей всех под крышу гонят, у нас же там служить дозволяется, где того душа требует.

— Ну и кому в такое утро нужен храм? — Шагавший вровень с епископом Алва усмехнулся. — Чтобы начать сначала, довольно роз и рассвета. Само собой, если вы в самом деле собрались начинать.

Часть 3

«Солнце (Полдень)»[3]

Судьбу считают слепой главным образом те, кому она не дарует удачи.

Франсуа де Ларошфуко

Глава 1

Бергмарк. Агмштадт

Дриксен. Эйнрехт

400 год К.С. 11-й день Летних Ветров

1

Маршала Савиньяка никто не вынуждал, не просил и даже не уговаривал, скорее уж наоборот. Маркграф откровенно удивился затее гостя, но возражать не стал. В Бергмарк приказы уважают, но разве мог приказ регента «никого не пускать к этим скотам» относиться к Савиньяку? Он и не относился, по крайней мере в мозгах Вольфганга-Иоганна. За ужином Ли уведомил хозяина о завтрашнем посещении, маркграф переспросил, убедился, что понял правильно, кивнул и вернулся к бою у Гемутлих.

Формальности были соблюдены, и наутро танцующий от избытка сил Грато остановился у подножья каменных лестниц, что обвивали Денежную гору. В крепости на ее уступах бергеры держали казну и хлеб. Ничего более подходящего для бывшего кансилльера и бывшего обер-прокурора Талига у союзников не нашлось — пленных горцы брать не любили, а немногочисленных местных воров предпочитали клеймить и, отрубив руку, отправлять на все четыре стороны. Разумное зерно в этом варварстве, без сомнения, имелось.

Савиньяк в сопровождении пары бирюзовых здоровяков поднялся к первым воротам, мысленно хваля себя за отказ от завтрака по-бергерски, после которого число ступенек самое малое удваивалось. Комендант, он же казначей, он же двоюродный дядюшка маркграфа, немедленно пригласил гостя к столу. Талигоец отговорился тем, что есть разговоры, которые во избежание тошноты ведут натощак; дядюшка-казначей расхохотался и пригласил отобедать по окончании. Лионель согласился, и его препроводили во двор, который в более утонченной местности назвали бы террасой.