Людмила Астахова - Теперь или никогда

«Сейчас!»

Ролфийка взвилась молча и страшно, атакуя внезапно, без предупреждения. Накрепко обхватила нападавшего ногами, так, чтобы взвыл от неожиданности, чтобы захрустели кости, вскинулась на кровати, подминая под себя насильника и одновременно накидывая одеяло уже на него, придавила всем немалым весом – и коротко и резко ударила ребрами обеих ладоней по ушам. И пока он барахтался, наполовину оглушенный, рывком скинула его на пол и, уже не стесняясь и не раздумывая, начала бить ногами. Все так же молча, расчетливо и безжалостно, именно так, как научилась еще в женской казарме форта Логан, не давая жертве ни опомниться, ни закрыться, ни вздохнуть. И лишь когда он почти затих, а вой боли сменился жалобными всхлипываниями, почти неслышными из-под плотной ткани, Грэйн смогла остановиться и наконец-то зарычать. Рык вышел глухим, нутряным – последнее предупреждение перед тем, как ролфийские клыки впиваются в горло добычи. Сдернув с незваного гостя одеяло, она вцепилась ему в волосы и приподняла так, чтобы наконец-то взглянуть в лицо тому, кто посмел…

– Ты?! – брызнула мгновенно вскипевшей на губах пеной бешенства прямо в глаза стонущей жертве. – Падаль!!!

А он даже дернуться не мог, только хрипло, с каким-то бульканьем, дышал, пуская кровавую слюну из разбитого рта. Скэйна не было, но были пальцы свободной руки, жесткие и безжалостные пальцы, привычные к сабле и канатам, которыми ничего не стоило попросту раздавить кадык этому поганому смеску, этому желтоглазому ублюдку, этому…

– Помоги…

Бессмысленный хрип задыхавшегося Удаза вдруг сложился в слово, и это было так неожиданно, так неправильно, что Грэйн опамятовала и разжала намертво впившуюся ему в горло пятерню. Неверяще нахмурившись, она подтащила его поближе, так, чтоб видеть глаза, чтоб… Что? Откуда это, неужели… зелень?

Неправильно! Все было неправильно! Грэйн не желала, отказывалась верить в то, что видит, в то, что чует! Это недоразумение, это ходячее несчастье обязано оказаться просто похотливой тварью, вроде незабываемого Нимрэйда, чтобы она с чистой совестью смогла придушить его и вышвырнуть труп в канаву!

Но солгать себе – значит солгать богам. И если уж в желтых совиных глазах мелькнуло зеленое волчье бешенство, а неудавшийся насильник вдруг вместо пощады просит о помощи…

Ролфи неведома жалость, это все знают. Но кто, кроме ролфи, поймет, каково это – терять себя, захлебываться в свирепой кровавой волне безумия, когда инстинкты сметают все… почти все. Кроме верности богиням и вожаку и беспрекословного подчинения тому, кто сильнее и выше, кто ближе к богам… А если этого нет? Если волчье бешенство настигает того, кто не приучен, кто не готов и не способен противостоять?

Будь он чужим, Грэйн не остановилась бы. Задавила бы, как паршивого пса, а потом – и впрямь выбросила. Но чужим бывший тив уже не был, вот в чем соль. Так или иначе, но эрна Кэдвен уже приняла его в свою маленькую стаю, уже обязалась перед богами и людьми защищать – а теперь, получается, еще и учить? Но прежде надо убедиться.

Ролфийка встряхнула Удаза за волосы и подтащила к умывальнику. Сцепившихся псов разливают водой, а как насчет взбесившихся смесков? Грэйн не стала раздумывать, просто вылила ему на голову полный кувшин холодной воды, а потом вместо волос перехватила за шиворот. Он отфыркивался и хрипел, пару раз дернулся, а потом притих.

Ну вот. Теперь можно и выяснить, что за блоха укусила Удаза Апэйна под хвостом.

– Остыл? – злобно спросила эрна Кэдвен и еще разок встряхнула жертву.

Злилась она, кстати, больше на себя. Это какой же слепой дурой надо было быть, чтобы не разобраться сразу! «Вот сука глупая, – с досадой подумала ролфи. – И поделом бы тебе! Но этот-то чего молчал?!»

– Остыл… – еле слышным шепотом ответил Удаз.

Говорить ему было тяжело, дышать – очень больно, а жить – так и вовсе противно.

– Так-то лучше. – Грэйн успокоилась окончательно и отпустила его. Окровавленный и мокрый, бывший тив кулем свалился на пол. Ролфийка поморщилась: – Живой?

Весьма своевременный вопрос, на самом-то деле, учитывая, что ударов эрна Кэдвен не сдерживала, а уж что такое «устроить темную», женщина из вспомогательных войск знала не понаслышке. Доводилось участвовать в этой казарменной расправе, как с той стороны, так и с этой. И ее били, и она била, а далеко не всегда после таких избиений девушки из женской казармы быстро выползали из лазарета. Но, верно, после отсидки в долговой тюрьме Удаз должен был уже попривыкнуть?

Живым мужчина ощущал себя лишь отчасти, в тех немногих местах, куда не достали кулаки эрны Кэдвен. Лучше убила бы, честное слово.

Как жить теперь, никто не знает? Вот-вот.

– Свяжите меня, эрна. И покрепче. – Удаз протянул руки. – Я за себя не отвечаю.

Средь помешанных на самоконтроле диллайн нападение на доверившуюся тебе женщину расценивалось как несмываемый позор, как если бы взрослый мужчина обмочился в общественном месте. Подштанники-то высохнут, а желтое пятно на репутации останется.

«Ну, так и есть! – Грэйн не выдержала и зарычала, а потом зло сплюнула. – Боги, ну за что мне все это, а?! Ну что это будет теперь за жизнь, какое может быть выполнение задания, если через две минуты на третью придется оглядываться на этого недопеска?!»

– Когти Локки, зато я за тебя отвечаю, щенок недоделанный, – не скрывая досады, посетовала эрна Кэдвен и проворчала: – Вот не было мне горя, только сбесившегося смеска на цепь сажать! Куда тебя сейчас связывать, тебя перевязывать впору… Так, – она встряхнулась и огляделась. – Сейчас разберемся. Нужен свет…

Свеча, помнится, стояла на столике у кровати, но и кровать, и столик сейчас были перевернуты, а потому светильник Грэйн нашла не сразу. К счастью, кремень и кресало не потерялись в неразберихе. Когда развороченная комната осветилась дрожащим огоньком свечи, ролфийка покачала головой и присвистнула. Любопытно, что обо всем этом думает домовладелец? Или за несколько лет ролфийской аренды предприимчивый индарец и не к такому привык?

Обезвреженный безумец лежал там, куда Грэйн его уронила, и выглядел немногим лучше дохлого безумца. На ролфи он не смотрел. Стыдно, что ли? Ну-ну.

«Убей меня, эрна. Пырни ножом и выброси в канал. Никто и не вспомнит, и не осудит. Или сдай в лекарский дом для безумцев. Говорят, таких, как я, там сажают в железную клетку и поят опийной настойкой». Ему и впрямь хотелось бы провалиться в забытье, вызванное дурманом, перестать чувствовать этот отвратительный привкус неудержимой похоти. Диллайнская половина натуры Удаза Апэйна преисполнилась гадливости, а ролфийская – требовала немедленного наказания. За годы изгнания бывший тив достаточно насмотрелся на родичей своей матери, чтобы понять – его отвратительные наклонности не свойственны ролфийскому характеру.