Галина Романова - Чара силы

Взмахнув на прощанье рукой, Перун через две ступеньки сбежал обратно во двор и скрылся.

Гамаюн замер, не в силах поднять крыльев. Вышло так, что он и правда не задержался здесь, разом узнав все, что хотел. Ветер трепал встопорщенное оперение, толкал сзади, стараясь сорвать со стены, а Гамаюн сидел как потерянный, уставясь в одну точку, и только шептал одними губами:

— Какая жестокость.,.

Если бы можно было повернуть время вспять, он бы не стал раздумывать — в открытую встал на сторону матери и Велеса, может быть, сам сражался с Перуном… Как доказать, что он изменился? Но таких, как он, наполовину зверей, наполовину людей, недолюбливали во все времена. Разве только Стривер? Он сам сын птицы, да еще и родной сестры Сирин!.. Нет, Гамаюн помнил ту погоню в горах, и Стривер вряд ли ее забыл. А Смаргл? Он был ребенком! Но и он тоже может кое‑что припомнить. Все Сварожичи имеют на него зуб, любой заподозрит ловушку. Гамаюн почувствовал отчаяние.

…Из горьких раздумий его вывели легкие торопливые шаги. Он встрепенулся. По парапету, обеими руками придерживая у горла плащ, шла молодая женщина. Капюшон, обитый мехом, скрывал ее лицо, но наружу выбивалось несколько прядей вьющихся медно~рыжих, как у Перуна, волос. Ярко–зеленое с алым и черным шитьем по подолу платье виднелось из‑под плаща. Женщина в другой руке несла что‑то под полой, стараясь, чтобы этого никто не увидел. Путь ее пролегал к одинокой башне, где, насколько помнил Гамаюн, обыкновенно жили незамужние девушки. Эта башня именовалась Девичьей.

Лапы полуптицы затекли на холодных камнях. Гамаюн пошевелился, и шорох его оперения привлек внимание женщины. Она остановилась, не дойдя до него двух шагов, и подняла глаза. Черты ее лица так напоминали Перуна, что Гамаюн растерялся — то же правильное лицо, высокий лоб, ровные губы и зеленые глаза. Несомненно, это одна из его сестер — оставшаяся незамужней Жива. Ее нежная красота начала блекнуть, но она все еще была привлекательна.

— Кто ты? — спросила она. — Человек или птица?

Гамаюн поежился, поводя человечьими плечами.

— Ни то, ни другое. Я Гамаюн, сын Сирин. Моя мать — враг Перуна.

— Он вот уже несколько дней ничего не видит от ненависти. — Женщина с опаской оглянулась на двор. — Если он найдет здесь тебя…

— Убьет, — закончил Гамаюн. — Мы только что виделись!

Жива ахнула.

— Тогда тебе повезло, — быстро шепнула она, подходя ближе. — Он словно слепой. Даже Ящер — и тот с ним в ссоре. Только Даждь мог бы его приструнить, да где он теперь?

Гамаюн решился. Воровато оглянувшись, он наклонился к женщине как можно ниже.

— Я весть о Дажде принес, — шепнул он. — Хотел ее Перуну сказать, да только не поверил он мне — ответил, что я нарочно его подманить хочу. А Даждю помощь нужна!

Он вдруг замолчал, потому что Жива побелела так, что проступили давно исчезнувшие веснушки.

— Даждь в беде? — прошептала она.

— Да. Мне передали, что Марена… Прости, но я не могу тебе все сказать. Я хотел найти тут кого–ни- будь, кто поверит мне, но я когда‑то им всем насолил, и теперь меня никто не хочет выслушать.

Жива кусала губы, осторожно оглядываясь по сторонам. Наконец решившись, она дотронулась до лапы Гамаюна.

— Можешь мне не верить, — прошептала она, — но если ты подождешь до ночи, то я, пожалуй, смогу найти здесь того, кто выслушает тебя! Я приду на это самое место, когда солнце скроется во–он за теми горами. Ты будешь ждать?

Терять Гамаюну было нечего, и он согласился.

Жива уже побежала дальше по своим делам, когда он окликнул ее:

— Госпожа!

— Что?

Вскочив со стены, он подковылял ближе.

— Я долго летел, устал… У тебя не найдется чего- нибудь…

— Понимаю, — кивнула Жива. — Что ты хочешь?

— Мяса!

Остаток дня Гамаюн проторчал на крыше Девичьей башни, прячась от обитателей. Перун мог увидеть его и решить, что тот и впрямь замышляет недоброе. Живу он за день видел всего единожды — она вынесла ему на подносе жареного мяса и убежала.

Наконец небо потемнело. В окнах замка зажглись огни, на стенах показалась стража. Гамаюн осторожно соскользнул на крепостную стену, где и замер, топорща перья в тщетной попытке согреться. Он здорово замерз и с содроганием думал о предстоящей ночи в объятьях северной суровой зимы.

Легкая тень появилась совершенно неслышно и напугала бы Гамаюна, если бы ее не выдал скрип снега под сапожками.

Жива подбежала, взволнованно дыша.

— Ты готов? — спросила она. — Поклянись мне, что никому не скажешь того, что видел.

— Я не скажу даже Велесу, когда его увижу, — пообещал Гамаюн. — Я на все пойду ради Даждя — он первый, кто мне поверил!

— И я иду на это ради Даждя, — молвила Жива. — Идем!

Она пошла впереди, указывая путь. Гамаюн, переваливаясь, шел за нею.

Женщина провела его внутрь Девичьей башни и повела по путаным полутемным переходам. Когда‑то здесь, весьма, впрочем, недолго, жили четыре девушки — три сестры Перуна и Дива–Додола. Теперь же, после свадьбы трех из них, в башне осталась одна Жива. Идя за нею неосвещенными коридорами, Гамаюн поневоле начал бояться за свою участь.

Они остановились перед дверью, из‑за которой лился слабый свет. Сделав Гамаюну знак подождать, Жива скользнула внутрь. Прижавшись ухом к двери, сын Сирин внимательно прислушивался — он различал голос женщины и еще чей‑то приглушенный низкий голос, но не мог разобрать ни слова.

Наконец дверь распахнулась, и женщина пригласила войти.

Шагнув с порога, Гамаюн застыл, не веря своим глазам.

Просторная чистая комната была разделена на две половины. В дальней, почти не освещенной, стояла широкая кровать. На ней, обложенный подушками и прикрытый шкурами, полулежал Велес. Правое плечо его и часть груди были забинтованы, но он был жив. Иссиня–черные глаза его сверкнули, когда он увидел Гамаюна.

— Вот он, — сказала Жива, ни к кому не обращаясь.

Гамаюн почувствовал, что у него подкашиваются лапы.

— Отец! — Он, наверное, впервые в жизни произнес это слово и бросился к нему, распахнув крылья.

Велес, приподнявшись, обнял его здоровой рукой…

На рассвете Гамаюн покинул замок патриарха Сварга. Велес обещал последовать за ним, едва подживет рана.

Агрик начал делать зарубки на рукояти своего меча еще в памятный день разговора с Гамаюном, а потому срок для него истек раньше, чем для пекленцев. Он не прекращал повторять, что они теряют драгоценное время, и наконец добился своего. Падубу просто пришлось пойти с ним — иначе отрок запросто отправился бы один.

Дорог к Столбовому залу, где издавна оставляли тела казненных преступников, было несколько, но все они были долгие и трудные. Самой простой была та, по которой в тот день прошли Марена и Кощей. Но начиналась она в самых владениях чародейки. Решили идти по ней — потому что Падуб лучше знал именно ее.