Ярослав Веров - Двойники

Но что-то никак не складывалось. Во-первых, требовалось решение Ученого Совета — а там большинство было «ихних». Но это полбеды — через Президиум Академии можно было обойти формальности, устроить экзотический вариант голосования. Но было во-вторых. И это во-вторых докторам воистину было непостижимо — Президиум несомненно был за докторов, но фактически принимал решения в пользу секретников. Что за шут такой? Что там за «рука» такая? Провентилировали «наверху» через администрацию города — ничего, всё чисто, всюду наши сидят и ручками машут, мол, давай, поехали. Ткнулись в Минобороны — мрак, кивают «наверх», но там-то наши! Круг замкнулся.

Тогда и было принято стратегическое решение — идти ва-банк, на публичный скандал, чтоб всё через центральную прессу и телевидение, чтоб страна загудела (ну, не вся страна, положим, но ее научная совесть — тут и «алхимическое мракобесие» сгодится, чего уж). Уже была закинута наживка — якобы готовящееся решение городских властей об изъятии правого лабораторного корпуса под геронтологическую клинику.

Вокруг этой самой клиники в городе второй год уж велась ожесточенная перестрелка-дискуссия: оказывается, клиника сия была жизненно необходима поголовному большинству жителей многомиллионного мегаполиса. Но никакие гады не хотели отдавать свои помещения: ни учреждения, ни организации, ни школы и детсады не желали без жестоких оборонительных боев сдавать занимаемые площади. И вот теперь дело нужно было повернуть так, чтобы главным гадом в этой неприглядной истории оказался директор родного ХОСИ, академик Кшиштоф Вацлович Корницкий, который, кстати для докторов, как раз отбыл в длительную загранкомандировку в Бундесреспублику.

Ситуация была тщательно размечена, бойцы «нашей» армии заняли позиции согласно боевому расчету. Уже произошли авангардные стычки. Уже секретники встали в вызывающую позу, обнажив тем самым свои тылы и, само собою, всё свое гнилое нутро. И вот теперь первый аккорд гигантской битвы должен был разразиться под сводами конференц-зала. Рядовая отчетная конференция подразделений как нельзя лучше и как нельзя вовремя подходила для того, чтобы стать первым и сокрушительным залпом.

Итак, момент Ч настал. К трибуне двинулся Виктор Павлович Тыщенко. Он взобрался на подиум: правое крыло разразилось овациями. С задних рядов левого крыла раздался свист — негодовали молодые ученые-секретники. Маститые пока воздерживались — угрюмо, бесстрастно, отстраненно.

Тыщенко откашлялся. Напшикал себе из сифона «Боржому», но пить не стал, а значительно раскрыл массивную зеленую папку и, внушительно уставясь в аудиторию, начал:

— Из доклада сотрудника возглавляемого мною отдела инженера Андриевского, полагаю, почтенное собрание уже смогло составить себе мнение о важности решаемых нашим отделом задач и значительности достигнутых нами научных достижений. Полагаю, что это прозвучало четко. Но есть одна существенная проблема — кадры. Лучшие молодые умы возглавляемого мною отдела, да и не совру, сказав, что и прочих отделов, не имеющих отношения к оборонной тематике, утекают необратимым образом в недра закрытых отделов. И, как следствие, безвозвратно гибнут для науки. Но это еще полбеды. Это, так сказать, наша внутренняя, местная проблематика, — Тыщенко многозначительно приумолк. Вытащил большой носовой платок и отер лысину. Выглядело это комично, поскольку над высокой трибуной виднелось лишь «от переносицы и далее». Тыщенко, как известно, ростом не вышел. Тыщенко тщательно сложил платок и выразительно посмотрел на сидевших в первом ряду журналистов городских периодических изданий: — Да, есть проблема и покрупнее, даже не побоюсь, политического масштаба. Все прекрасно осведомлены о критической ситуации, сложившейся вокруг геронтологической клиники.

Тут из зала донесся отчаянный, ликующий возглас:

— Наше население безнадежно, поголовно вымирает от геронтологических заболеваний!

— Ирония здесь неуместна, — огрызнулся Тыщенко. — Если угодно, да, наша нация вымирает. Мы, русские!.. Впрочем, сузим рамки. Покамест сосредоточимся на городских проблемах, а то всё нас, русских, тянет в глобальность. Если в космос углубляемся, спутник запускаем, то тут же кричим, что и все как один вскоре по всему космосу расселимся. Впрочем, всё же сузим рамки. Я о клинике. Мышиная возня нашей доблестной дирекции, надо полагать, возникла не на пустом месте. Дыму без огня, как известно, не бывает. Понимай так — есть «наверху» решение. И правый лабораторный корпус, значит, приговорен к отторжению от института. Не знаю, на слухи полагаться не буду, иностранным ли корпорациям достанется или еще кому — не важно. Важно, что с корыстью для себя и во вред Отечеству нашему. И это при том, что проблема геронтологической клиники уже не первый год стоит на повестке дня. Дирекция, директор должен был бы по своему рангу ведать, владеть ситуацией. Но, как видим, этого нет. Действия директора позорят честь нашего научного учреждения, порочат в глазах общественности. Представляете, коллеги, как на нас будут смотреть наши сограждане, наши дети? Что мы оставим нашим внукам? Итак, я буду сокращать свое выступление, а то ученый секретарь мне уже знаки подает. Да вижу я, вижу. Итак, мое предложение — провести перевыборы общеинститутского Ученого Совета до конца текущего месяца. Ситуация, сами понимаете, подталкивает нас к такому решению. Вот теперь я закончил.

Поворот речи Тыщенко в сторону Ученого Совета был понятен всякому научному сотруднику и инженеру, но не журналистам, не механикам и не стеклодувам. Поэтому из рядов поднялся субъект с абстрактным выражением лица:

— Директора на мыло! Ученый Совет — в жопу! — и рухнул обратно.

Ученый секретарь внезапно отреагировал:

— Поступило предложение — переизбрать руководство Института.

Воцарилась пауза. Но дальше ничего не воспоследовало. Сценарий был резко и грубо уничтожен: ареопаг секретников в полном составе во главе с и. о. директора, председателем Закрытого Ученого Совета Алферием Харроном поднялся и покинул зал заседания; вслед за ними потянулось всё левое крыло. Конференция закончилась.

Данила Голубцов как обычно на конференцию не пошел. Не любил официальных событий, а приказать ему никто не мог.

Это был молодой человек лет тридцати пяти, с открытым ясным взглядом, казалось даже — простодушным. Но речи и поступки его простодушными назвать было трудно. Он жил так, будто утверждал: «Я знаю, что мир ужасен, но есть во мне силушка задвинуть всё это подальше и оставаться самим собой». И точно, в общении с Данилой любой ощущал эту силу: стоило ему заговорить в компании, и уже через пару минут одним казалось, что они знают Голубцова давным-давно, другие же испытывали неуютность и желание удалиться. Начальники старались общаться с ним пореже.