Е. Кочешкова - Зумана

— Я был насмешником… любимчиком у короля Закатного Края, — начал Шут тихо, — и думал, моя жизнь всегда будет состоять из прибауток для Его Величества и званых ужинов, на которых надо господ развлекать… — он повел свой рассказ с того самого дня, когда узнал, что Руальд стал жертвой чужеземного колдовства. Коротко, стараясь не вдаваться ни в детали, ни в свои эмоции, поведал о Нар. О том, как впервые осознал свой Дар, о бесконечных попытках разглядеть сущность чар, помутивших разум короля, и снять их… А после — о том, как осуществил задуманное, и что это повергло за собой. Когда же в своем повествовании Шут добрался до встречи с магами, то вновь, как всегда, испытал неконтролируемый страх, наполняющий нутро тяжестью и жаром.

Кайза слушал с интересом, который был легко читаем на смуглом живом лице шамана, но когда речь зашла о том последнем ударе, взгляд дергита вдруг стал острым, а тело приняло такую позу, словно бы опасность уже прокралась в эти степи следом за Шутом.

— Вот, значит, почему ты так скверно выглядишь, — сказал шаман, будто по-новой вглядываясь в его лицо.

— Так уж скверно? — безнадежно спросил Шут, которому казалось, что за минувший месяц он успел немного вернуть себе подобающий вид.

Кайза усмехнулся.

— Не переживай, Зумана, это самая меньшая из твоих проблем. Мясо нарастет, а вот враги никуда не денутся. Ну-ка покажи мне свой оберег.

Шут удивился, откуда шаман узнал про подарок Ваэльи, но ничего не сказал. Запустил руку под куртку и достал деревянный шарик.

— Извини, мне не велено его снимать. Придется тебе смотреть прямо так.

— Ничего, — хмыкнул шаман, — я и сам бы не взял его в руки, — он обогнул костер и встал у Шута за плечом, рассматривая оберег. А потом осторожно протянул над ним ладонь, словно ощупал невидимыми пальцами. — Он очень хороший, очень… добрый. Это колдовство хранит тебя от всяких лихих случайностей, особенно в пути. И всех, кто рядом с тобой… — Кайза положил руку Шуту на плечо и развернул лицом к себе. — Но его силы недостаточно для того, чтобы оградить тебя от злобных мыслей того человека… Того, кто ударил тебя. У него больше власти над тобой, чем ты думаешь, потому что однажды он уже познал твой разум и подчинил его себе.

У Шута нехорошо заколотилось сердце. Шаман говорил страшные вещи.

— Но… но ведь здесь он… они… все равно не будут искать меня. Эти земли далеко от Закатного Края!

— Глупый Зумана, — Кайза сердито фыркнул и отпустил Шута. — В самом деле веришь, будто расстояние что-то значит? Даже наши дети не бывают так наивны. Эх ты… подарок судьбы… Что мне делать с тобой? Да еще эта мертвая колдунья! Вина изгрызла твою душу, отнимает у тебя слишком много сил! — шаман качнул головой в смятении. — А ну-ка поди сюда, — он снова привлек Шута к себе, крепко взял за запястья да посмотрел на него так, что тот даже испугался. Испугался, ибо темные глаза шамана, распахнувшиеся на весь мир, казалось вот-вот поглотят его самого целиком без остатка. Были эти глаза столь бездонны и так горели, что Шут невольно сжался, пытаясь уйти от их огня. — Тихо, шальной! Стой ты смирно… Ах, вижу… Вижу! Проклятые бесы! Не-ет, не иметь им власти над тобой!

Когда Кайза резко отпустил Шута, тот, покачнувшись, едва устоял на ногах. Сердце у него колотилось, на лбу выступили капли пота.

— Что? — спросил он охрипшим голосом. — Что ты видишь?

Но Кайза лишь качнул головой и забормотал что-то на своем шаманском языке, громко плюя в землю и делая руками такие движения, словно отталкивал кого-то прочь.

— Завтра, — бросил он Шуту через плечо. — Думал дождать до Земли Силы, но не буду, — и, не добавив больше ни слова, быстро направился в сторону степи.

До вечера шаман привел к палатке трех лошадей.

— Они дикие? — спросил Шут, разглядывая поджарые бока двух гнедых кобыл и жеребца с белым пятном на лбу. Эти бока едва ли знали, что такое подпруга и седло.

— Они свободные, — ответил ему Кайза. — И они согласны послужить нам.

24

Костер горел ярко, и в свете его Кайза казался демоном со старинных гравюр. Шаман ходил вокруг огня и, глухо ударяя в бубен колотушкой, хриплым грудным голосом пел такую странную песню, что у Шута в голове сами собой рождались диковинные образы.

Сам он сидел на разостланной по земле накидке из бараньих шкур. Элея же, притихшая и молчаливая, сразу удалилась в палатку, чтобы не мешать. Она наверняка уже спала — ночь давно опустилась на степь. Сборы были окончены, утром им предстояло покинуть это место. Шут пытался думать о предстоящем пути, о том, что как всегда не простился с близкими людьми, что Хирга остался на берегу… Но теперь все это было так далеко — гудение бубна и звяканье его медных бляшек не давали Шуту сосредоточиться ни на одной мысли. А ритм странной песни все нарастал, голос шамана звучал все надрывней, и мир вокруг плавился подобно воздуху над костром.

Внезапно Кайза взвыл громче прежнего и опрокинул Шута наземь, словно бы не видя ничего вокруг себя. Он со всей силы бил над ним в бубен и кричал неистово грудным хриплым голосом.

Громче и громче. И от этих ударов тело Шута, в котором будто ни одной кости не осталось, сотрясало крупными судорогами. И о ребра его билась, рвалась наружу та нестерпимая, невыносимая боль вины.

Думм!

Думм!

ДУММ!

На самой высокой ноте шаман отбросил свой бубен и, схватив Шута за отвороты куртки, распахнул ее, так что отлетели все пуговицы, с треском рванул на нем рубаху и вдруг полоснул прямо по груди острым кинжалом. Горячая кровь брызнула не белую ткань, на руки Кайзы. И сгусток боли, запертый под ребрами, словно бы устремился вон вместе с этой кровью.

— Мертвые — к мертвым! — крикнул шаман. — Отпусти ее! Освободи себя! — дикими глазами Шут смотрел в черную пустоту перед собой и не чувствовал ни боли, ни страха… только отчаянное желание снова стать легким… И когда в лице шамана он вдруг увидел знакомые черты маленькой колдуньи, то закричал, молясь чтоб она и в самом деле услышала:

— Нар! О, Нар!.. Прости меня! Прости! — и в этот миг ему почудилось, будто она голыми пальцами схватила этот сгусток боли и рванула прочь…

Шут закричал. Тело его изогнулось так, что казалось, хребет вот-вот переломится надвое. А потом разом все это кончилось.

Только тихий голос прошептал: «Смерти нет…»

Шут и сам не знал, сколько прошло времени, прежде, чем он немного пришел в себя и с трудом сел, скрестив ноги, провел рукой по окровавленной груди в лоскутах рубашки. Порез оказался не такой уж большой. И боли почти не было.