Легенды Лиса (сборник) (СИ) - Карелин Антон Александрович

– Надо в горячую ванну! Иначе простудимся, – словно первоклашке, объяснил я ей, скидывая сандалии, носки и рубашку. Хотел снять и джинсы, но вовремя спохватился, кивнул в сторону коридора и пошел туда, начиная краснеть. Она двинулась вслед за мной.

– Туда, – сказал я, указывая на дверь, включая свет, уже трясясь от пробирающего холода, который осознал лишь теперь.

Девчонка по-прежнему смотрела на меня широко раскрытыми глазами, словно увидев привидение, и, кажется, совсем не слышала. Я замер с раскрытым ртом, не зная, как себя вести.

– Нужно под горячий душ... понимаешь?

Глаза ее раскрылись еще шире, выражая такое удивление, какого я в жизни своей ни у кого не видал. Я бы сказал, глаза ее стали, как у удивленной кошки. Она смотрела то на облицованную плиткой ванную комнату, блестящую сталью, мерцающую плафонами, матовым хромом, мягкими линиями пластика, то на меня, и глаза ее темнели все больше.

Только спустя мгновения до меня дошла причина недоумения, царившего в карих омутах ее души. В обычных домах нет двух ванных комнат, где можно купаться независимо друг от друга.

– Я буду здесь, – неловко объяснили скомканные слова, в то время как руки рывком открыли другую мутно-стеклянную дверь. – Если что-то надо, можешь позвать, – и захлопнул дверь за собой быстрее, чем увидел ее изменившиеся глаза.

Некоторое время, горячие вода и пар исцеляли холод, пробравший меня до костей, а взбитая белая пена лезла в уши, нос и глаза. Потом все закончилось и, возбужденный случившимся, лихорадимый тем, что будет дальше, начнется прямо сейчас, я прислушался к происходящему за перегородкой, в моей ванной комнате, теперь ставшей таинственной и чужой, вмещающей обнаженную тайну, которую вот уже несколько месяцев я пытался почувствовать и понять.

Там шумела вода. Гостья осторожно поливалась из душа, фыркая, как тюлень, и, верно, смывая с волос мой шампунь. Я расчесывал короткие волосы папиной деревянной расческой, стоя напротив его зеркала в полный рост, у полки с его одеждой и его дорогой косметикой, раздумывая, одеться ли сейчас в его футболку, попросить тюлениху выдать мне майку, носки и трусы или голым отправиться в комнату, где все это так же было... Таким запомнилось ощущение первого вмешательства девочки в мою жизнь: причиняющего неудобство, очень смущающего, но притягательного. Победило стремление к простоте: надев папин махровый халат, я важно прошествовал в комнату, где, переодевшись, снова почувствовал себя собой.

Минут пять я ходил под дверью кругами. Затем пересилил себя, и спросил:

– Ты как?

– Да, – ответили из-за стенки после паузы. – Хорошо.

Голос стал спокойнее и теплее. Не столь пронзительно-грудной, как там, на ограде. Более расслабленный, мягкий.

– У меня есть футболка и шорты, – сказал я, держа в руках и то, и другое, а так же носки. – Я положу у дверей.

На другом конце провода повисла пауза. Даже вода стала течь тише. Наконец, фыркнув с досадой, девочка сказала:

– Да. Хорошо.

Но сделать я ничего не успел. После паузы дверь немного подергалась и отъехала в сторону. Спасенная стояла, как была, одетая в свои мокрые вещи, и моргала, подобно мне, не зная, что сказать. Я протянул ей одежду и, недолго думая, отвернулся. Она закрыла дверь и там зашуршала сначала полотенцем, потом остальным.

– Как тебя зовут? – раздался ее голос, уже чуть более звонкий.

– Сережа, – ответил я. Кашлянул, раздумывая, и все же добавил, – Сергей Сергеевич Николаев.

– Спасибо тебе, Сергей Сергеевич Николаев, – сказала она с чувством. – Ты меня вообще-то спас.

– От кого? – не зная, что еще спросить, спросил я.

– От грозы, – она неожиданно фыркнула снова. – Из плена.

– Тебя как звать?

– Светлана Александровна Воробьева. Света.

– А-а.

Дверь открылась. Мокрая ткань уже не облепляла ей спину и грудь, а значит, смотреть было можно спокойно. Шорты, как и футболка, топорщились, немного широковатые, и вообще представляющие собой типичный гавайский стиль – в этом одеянии ее запечатленная моими глазами стройность слегка смазывалась, и тонкие руки-ноги торчали как заячьи лапки из дедморозовых валенок. Расчесанные волосы она тут же завела за уши, открывая чистое, светлое лицо, крапленое угасающими веснушками – была середина сентября. Живые глаза ее уже исследовали меня и окружающее пространство, а влажные розовые губы за несколько секунд пережили гамму неуловимых движений, складываясь то в едва заметную, чуть растерянную улыбку, то в озадаченное непонимание, то в нескрываемое восхищение царящим здесь насыщенным комфортом.

– Слушай... Можно я... – она смутилась, сжимая в руках свои вещи. – Их надо посушить.

Помимо всего прочего, у нас была машина для быстрой просушки стираного белья, пользоваться которой я конечно умел. Многочисленные горничные, нанятые отцом, в служебном рвении относились ко мне с трепетом, постоянно таская по дому. Священнодействия мытья посуды, уборки комнат, стирания, сушки и глажения белья запечатлелись во мне с раннего детства, равно как и все эти красотки, с которыми невозмутимо общался отец, и которые изредка оставались у нас ночевать.

– Давай, – кивнул я, и, приняв из ее рук мокрую ношу, поочередно растягивая вещи на каждой из складных рам, опустил крышку, включая поддув.

– Пошли отсюда. Как высушит, выключится сама.

– Сережа, – с трудом оторвавшись, сказала она, – а мне можно посмотреть ваш дом?..

Папа многое вложил в наши стены. Но только теперь, глядя на ее постоянно расширенные глаза, робкие руки, страшащиеся взять что-нибудь, что ей то и дело хотелось бы пощупать или рассмотреть, я понял, в насколько благоустроенном замкнутом мирке мы живем. От ее звонких, взволнованно-кратких вопросов и фраз, ее интереса и возбуждения дом наполнялся смыслом, оживал.

Вспомнив о вежливости, я предложил гостье чай, все еще не решаясь спросить, какого рожна ей понадобилось лезть через нашу стену к нам во двор. На изобилие печений и конфет она смотрела с недоверием, стараясь не брать больше, чем «чуть-чуть». Я подумал, что жизнь там, за стеной, в полуразрушенном общежитии вряд ли была богатой, и внутренне понял ее осторожность.

– Хочешь знать, зачем я лезла через забор? – внезапно сказала она, поднимая глаза поверх блестящей золотым обводом чашки. – Хочешь?

Я кивнул.

– Всегда хотела посмотреть, кто здесь живет. Сквозь деревья ничего не видно. В детстве думала, здесь живет принц. Ну, раньше. Давно.

Я молчал, не желая говорить. Чувствуя, что скажу не то.

– Слушай… – она помедлила, глядя куда-то в стену, рассеянно глядя пальцем фарфор, – у вас такой замечательный дом… Богатый, но… не бездарный.

Улыбка, медленная, осветила ее и без того озаренное внутренним спокойствием лицо. Я не двигался, и, кажется, не дышал. Больше всего в этот момент я боялся двух вещей – своего голоса, который неотвратимо предаст, и того, что все это – сон.

– Как зовут твою маму? – спросила она тихо, снова пристально глядя на меня.

Мне совсем не хотелось говорить. Я открыл рот и хрипло прочистил горло.

– Как тебя. Светой.

Почему-то мне не хотелось говорить этой девочке, что мы с нею, возможно, двоюродные или троюродные брат и сестра. Что мама моя, скорее всего, приходится ей тетей, и что выросла она в том же самом дворе, рисуя картины детства, подобные картинам, в которых моя гостья жила каждодневно.

Я сказал еще что-то, ничего не сообщая про отца и мать, в ответ на вопрос о профессии безучастно бросив: “Художница”. Света заулыбалась.

– Мне пора домой, – сказала она, как только гроза стала стихать.

Я пожал плечами, вставая, и отправился провожать ее к переодеванию и к двери, одновременно как хозяин и как паж. Дверь недовольно скрипнула, холодный ветер повеял в лицо, капли дождя скользнули по щекам.

– Нет уж, не провожай, – с легким ехидством заметила она. Тонкий силуэт быстро растаял в темноте, затем мелькнул сквозь черные кроны шумящих деревьев. У меня перед глазами все время было ее лицо, тот момент, когда перед уходом она неуверенно спросила: “Я еще приду?.. ”, и я молча закивал.