Сны Персефоны (СИ) - Белая Яся

Платье Каллигенейи привозят через час после заказа, и оно идеально. Она выбирает себе хитон из бледно-розового струящегося шёлка. Оно удивительным образом подчёркивает её хрупкость и строгость, и в тоже время — маняще приоткрывает пленительные формы. Из украшений только браслеты, которыми она прикрывает шрамы на запястьях — тонкие, серебряные, с россыпью палево-розового бисера. А длинные тёмно-русые волосы, ниспадающие до самых бедер, вполне заменяют фату. Я украшаю её изящным нежным венком: полупрозрачная серуррия соединяется в нём с мелкими кустовыми розами нежно-розового оттенка, ягоды ежевики, шиповник и спелые райские яблочки придают игривости, а эвкалипт и цинерария добавляют серебра.

Эти цветы повторяю и в букете, добавляя пышных насыщенно-розовых георгин, роскошных пионовидных роз, звездочек астранции, зелёных «колючек» эрингиума и несколько перчинок. Пусть все видят, что невеста у нас — девочка у нас характером.

Подружкам невесты, которые выбирают одинаковые коралловые платья, делаю маленькие букеты из роз и георгин.

И девчонки, невозможно красивые, радостно выпархивают из моего салона.

Обнимая Каллигенейю напоследок, заставляю пообещать, что она будет очень счастлива. Прячу слёзы — будто дочь выдаю замуж, будто я на века старше. Расцеловав, отпускаю, наконец, к её древнему и опасному.

А сама — внимательно осматриваю себя в зеркало. И действительно я стала взрослее, выгляжу более зрелой, и нужно признать, что новой мне это очень идёт. Я даже радуюсь: больше не буду выглядеть девушкой своего сына.

Едва отхожу от зеркала, как колокольчик на двери сообщает мне о новом визитёре.

Его узнаю по ауре, знакомой до мурашек по коже.

Он всё так же элегантен и в белом. Улыбается светло, но в глазах по-прежнему пляшут лукавинки.

— Здравствуй, Создательница.

Теперь он уже не сомневается, каким именем меня называть.

В этот раз я улыбаюсь ему и предлагаю сесть. И не на только что выдуманный стул, а на вполне себе реальный, проверенный. Памятуя, что ему нравятся крепкие сигары — достаю набор (всегда держу на случай разных клиентов, хотя цветам вреден табачный дым, но некоторые становятся сговорчивее, закурив).

Он затягивается, выпускает дым и спрашивает:

— Ну что? Как успехи в создании миров?

— Вашими молитвами, господин демиург, — ехидничаю я, впрочем беззлобно.

— Значит, не зря я в тебя верил и делал на тебя ставку.

— А вот врал мне зря. Я этого не люблю.

— Я не врал. Интерпретировал. Так нужно было для дела. Аид же тебе рассказал.

— Да уж, — невесело усмехаюсь, — ты такого наинтерпретировал, что Гермес оказался твоим сыном.

— А вот это — чистая правда. Без интерпретаций.

— Зачем же тогда ты втянул его в это дело?

Демиург выпускает ещё несколько дымовых колец.

— Ну как бы тебе сказать… Хотел, чтобы он поучился у профессионалов. А то вселенные он вроде бы создаёт, но они какие-то пугающие.

— И как прошла учёба?

Старик разводит руками:

— Пока — нервно икает. Особенно, как тебя с Афродитой в вашей полной мощи вспоминает.

Сердце трогает злая радость: Гермес заслужил нервно поикать.

Старик самодовольно щурится: видно, что согласен со мной.

— И всё-таки, — говорит он, — пригласишь меня в свой новый мир?

— Только если ты честно обещаешь ничего не интерпретировать и не переиначивать.

— Я постараюсь, — искренне обещает он, но я ему не верю.

Он встаёт и поворачивается к двери, говорит, полуобернувшись ко мне:

— Ты уж прости, но я и дальше буду приглядывать за тобой.

Приглядывай, что ж, думается мне, а ему — я только улыбаюсь.

— Счастливо оставаться, Созидательница.

Он делает ещё шаг и исчезает.

И сразу как-то легче дышать становится. И вовсе не потому, что вместе с ним сразу же рассеивается дым, а потому что теперь отчётливо понимаешь: наконец-то всё, совсем всё! Я сдала экзамен!

И как любая сдавшая студентка, я порхаю по салону и пою. Взгляд цепляет элегантную ветку жёлтого цимбидиума. И вспоминаю Сешат с её мечтой о букете жёлтых орхидей, ужине при свечах и ребёнке.

Ну что ж, я теперь созидательница. Создаю реальности на своё усмотрение. И в этих реальностях — сбываются заветные желания.

Выбираю все жёлтые орхидеи, как только есть в моём магазине — букет получается экзотичным и ярким, как сама Сешат. Кто бы мог подумать, что такая тихоня любит такие эротичные цветы?

Подзываю курьера (у меня в посыльных — мелкий божок, так как клиенты не всегда обычные), даю чёткие указания и отправляю.

А сама — прикрываю глаза и…творю. В моём творении — двое: хрупкая темноволосая девушка и высокий стройный мужчина с копной рыжих волос. На ней — жёлтый, в пол, сарафан, он одет строго и элегантно. Он протягивает ей изысканные цветы, а она так прелестно смущается. А потом они ужинают за столиком на берегу Нила. И я знаю, чем закончится эта ночь — очень красивой близостью. А потом позже, она, сияя, сообщит мужу, что у них будет ребёнок, вернее, двойня — мальчик и девочка. И он подхватит её на руки и будет кружить.

Я как раз успеваю досоздавать мир, когда по внутренней связи приходит запрос от Загрея.

— Радуйся, мама, — невесело бормочет голограмма сына. Он скипетром поправляет норовящий соскользнуть венец Владыки.

— И тебе не хворать, милый, — отзываюсь я. — Объяснишь, что за маскарад? — обвожу рукой его призрачную фигуру, что беззастенчиво разгуливает прямо у меня на столе, между лепестков цветов.

— Затем и связался с тобой, — говорит он, — отец чудит.

Недоуменно приподнимаю брови — настолько чудит, что отдал сыну скипетр и венец? Что-то новенькое.

Загрей печально кивает на невысказанное — этим он в отца — и начинает рассказывать:

— После того, как он забрал тебя с того острова от Гермеса и отнёс в твой салон, вернулся домой сам не свой. Уж не знаю, о чём вы с ним говорили, да и не моё это дело, но отца этот разговор определённо заставил крепко задуматься. А через два дня и вовсе вызвал на разговор. Пригласил официально в тронный зал и… В общем, ма, рассказчик из меня плохой. Смотри сама.

И передо мной разворачивается другая панорама.

… зал величественен и прекрасен; редкий чёрный металл, из которого сделаны наши с Аидом троны, вовсе не мрачный, а скорее элегантный. И Аид — тоже. Без привычного наряда Владыки он выглядит… обычно и очень трогательно. Моё сердце даже пропускает удар. Я ведь всегда любила его самого, а не всю эту царственную мишуру вокруг него.

Аид бледен, под глазами чёрные круги, и ещё мне кажется, он похудел и осунулся. Правильно, некому было за ним приглядывать и ругать, если пропустил завтрак. Впрочем, судя по его внешнему виду, он и обеды с ужинами не жаловал.

Сидит на троне, подпирая щёку рукой, смотрит на бедного Загрея хмуро. А мальчик вытянулся в струнку и трепещет весь.

— Пора тебе, сын, — говорит он, и я ёжусь от того, как устало и хрипло звучит голос мужа, — принять бремя власти.

Подзывает его и берёт лежащий рядом на подлокотнике трона венец из того же чёрного металла с кроваво поблёскивающими капельками граната.

Загрей судорожно сглатывает, но ослушаться не смеет, подходит, опускается на одно колено у нижней ступени трона.

Аид спускается к нему и водружает венец прямо на рожки.

— Отец! — взволновано шепчет Загрей. — Это — большая честь, но я не готов.

— Не прибедняйся, — морщится Аид. — Ты был готов уже двести лет назад.

— Но мир… Он же твой… он не примет меня.

Аид усмехается:

— Это — скорее мир твоей матери. Мы — лишь её наместники. Так что мир побрыкается, конечно, пощёлкает челюстями. Но ты справишься. Я сам учил тебя сражаться и прекрасно знаю, на что ты способен.

То, что загорается в глазах Загрея, после этих слов, трудно трактовать однозначно — тут и безграничная преданность, и восторг и благодарность. Я знаю, что Загрей, — хоть и говорил мне другое — на самом деле благоговейно любит отца. И наш разрыв стал и для него серьёзным испытанием.