Ника Ракитина - Крипт

Глава 38.

1492 год, август. Настанг.

Столько грязи, сколько вылили друг на друга на допросе строители, Болард не мог припомнить за всю предыдущую жизнь. Они сдавали коллег, как стеклотару, поминая грехи до седьмого колена и бабушку главного подрядчика, переспавшую со всем Ренкорским королевством. Болард морщился, слушая. Кирпичная крошка хрустела у барона на зубах. Хотелось выплюнуть ее на мрачных тонов ковер. Сбылась мечта идиота. Да еще Ивар сидел в соседнем кресле, как каменный. Кольчуга, предусмотрительно надетая под одежду, избавила его от серьезных повреждений, но не от синяков, и князь старался не двигаться. В конце концов Болард прервал допрос. Его вытошнило на заднем дворе кислым вином, которого барон немало выпил за последние часы. Болард вытер кружевным платочком рот, зашвырнул платочек в сорняки и вернулся в кабинет, все больше и больше убеждаясь, что никакого преступного замысла не было, халатность — и только. Но кого-то нужно сделать жертвенным агнцем (или козлом отпущения), чтобы успокоить город, растревоженный, как муравейник. Выбрать попротивнее… Раскрытые заговоры укрепляют власть.

Похоже, строители тоже успели об этом подумать. Потому как с продолжением допроса их пушистость в глазах друг у друга резко повысилась, а души стали белее горного снега. И виноватым мог быть в террористическом акте только приблуда-нищий. Они его жить в притворе пустили, и хлеба давали — когда мешок с цемянкой или кирпичи поднесет. Иной раз и так давали, по доброте души — божий все же человек. А этот гад крамолу ковал и по ночам доску перепиливал. Никто не видел, конечно, но кому бы еще пилить? Им на власть покушаться и такой подряд терять не с руки. По миру пойдут, и с женами, и с детьми, включая любезную ренкорцам бабушку.

Болард с их доводами согласился, попенял, велел строителей высечь и отпустить. А они шапки мяли да кланялись. Отпусти просто так — пожалуй, обиделись бы еще. Барон же с конной стражей поехал брать нищего. Тот и не пробовал бежать, сидел у позолоченной солнцем церковной стены, поджав под себя обмотанные тряпками ноги, не спеша ел хлеб, крошил голубям. Они цветной грудой копошились у колен, ворковали, перебегали с места на место, даже клевали хлеб с руки. «Террорист» улыбался в русую круглую бородку, и ничего, кроме солнца и голубей, не замечал.

Дон Смарда наехал конем, нарушив идиллию. Голуби недовольно поднялись на крыло.

— Вставай. Поедешь с нами.

Нищий поднял глаза: темные, опушенные ресницами, на грязном загорелом лице они смотрелись странно, как и улыбка, что медленно становилась кривой. Он стряхнул остатки хлеба с ладони.

Стражники вздернули хромца под локти. Болард отшатнулся от липкой вони, брезгливо ткнул пальцем в лохмотья, на которых нищий прежде сидел:

— Обыскать!

Подчиненные набросились на тряпки и скоро с торжеством протягивали главе тайного сыска пачку мелко исписанной ноздреватой бумаги. Болард протянул за ней руку в латной перчатке, в то же время внимательно следя за арестованным. Тот, было, дернулся, и поник. Дон Смарда пробежал листы глазами, скривил губы:

— Ты что, святой Матвей?

Пленник молчал.

Он молчал на первом допросе и так же молча спустился в камеру, когда Болард сказал, что должен ознакомиться с его бумагами прежде, чем продолжить дознание и вынести приговор. Если б не многочисленные показания мастеровых, дон Смарда счел бы узника немым.

Солнце играло на золотых книжных корешках, облизывало бронзу массивного чернильного прибора и оковку письменного стола. Чадил очаг. В кабинете пахло воском и горьковатым ясеневым дымом. Ветерок, залетая в приотворенное окно, шевелил на столе желтоватые допросные листы. Примерно таким же желтым было лицо казначея и секретаря капитула Аллояра Вариса с навечно застывшим на нем выражением брезгливости, точно во всякой чернильнице, куда Варис обмакивал перо, непременно находилась муха. При этом писал Аллояр быстро и грамотно, почерк имел каллиграфический, и хорошо знал языки, включая древние.

— Недоконченный пасквиль, именуемый "благовестием", — ноготь Вариса перевернул страницу, — начало поэмы на счете из зеленной лавки… продолжение отсутствует… И тому подобное. Личность преступника нами установлена. Огласить?

Ивар кивнул. Секретарь развернул широкий ноздреватый лист и с кривым выражением на лице принялся зачитывать:

— Кара-д-Анхель, без определенных занятий; происхождения, предположительно, ренкорского; лет с виду 30–35 или около того, волосы темно-русые, стриженые, бородка круглая, глаза карие, телосложение обыкновенное ближе к тщедушному…

— Кара-д-Анхель, — Болард с кислым видом приподнял брови, — "Лик ангела". Вот уж повезло!

Консул предупредительно поднял руку.

— …кроме того известный как Варкяйский Лебедь…

— Как?

— Они что, сбесились? — Болард, определяя интеллект следователей, покрутил пальцем у лба. Потянул к себе бумагу. Аллояр держал крепко. — Где Варкяй, а где Ренкорра?!

— На юго-западе.

— Дайте сюда, — Ивар властно протянул руку. Пробежал лист глазами.

— Приведите его ко мне.

Аллояр с Болардом переглянулись. Секретарь обиженно пожал плечами: этого я и боялся. Кястутис, глядя на их ужимки, хмыкнул.

Дождался, пока узника доставят. Твердым жестом отправил прочь и Боларда, и возмущенного секретаря, и стражу. Вздохнул и стал пристально рассматривать Варкяйского Лебедя. А тот, ничуть не смущаясь, глядел на князя.

Были они примерно одногодки — и все же различались, как земля и небо. Князь — против тщедушного бродяги в вонючих лохмотьях. Руки Кара-д-Анхеля были скованы короткой цепью, которая непрерывно звякала — так как он безудержно чесался: или от напряжения, или от голодных клопов, сбежавшихся на него в камере.

Ивар тряхнул звоночек, велел влетевшему охраннику:

— Раскуйте и вымойте. Я подожду.

Примерно через полчаса поэт опять появился в кабинете: опрятный, немного неловкий, то и дело приглаживающий на темени влажные волосы. Князь положил на стол перед ним заляпанный бурым томик в синей с серебром обложке:

— Это — твое?

В глазах Кара-д-Анхеля мелькнуло непонятное выражение. Губы искривились кощунственно и нежно. Пальцы с обкусанными ногтями легли на переплет. С шелестом голубиных перьев перевернулись страницы.

Спутаны сосен янтарных стволы,

Мечутся белок рыжие стрелы

И на песках — ослепительно белых —

Серые спят валуны.

— Перевод лучше, чем оригинал.

Поводил корявым пальцем по присохшим пятнам на обложке: