Хромой кузнец (сборник) - Семёнова Мария Васильевна
Пошла зыбь по реке до самых верховьев, где припадал к ней Чёрный Ручей. Выбежали хозяева запруды, напуганные небывалым рёвом воды… и только успели увидеть, как поднялись гневные волны и живо снесли закол, разметали жерди, вывернули неподъёмные брёвна. Затихли и отступили, сердито ворча.
Сказывают, у тех Людей хватило умишка: уразумели правый гнев Морского Хозяина, повинились перед Чёрным Ручьём и не калечили его больше, не жадничали, довольны были тем, что сети да удочки приносили. И рыбьи внутренности всегда возвращали воде, чтобы не скудела река. Говорят ещё – многим всё же пошла наука не впрок, повадились пакостить от Моря вдали да бахвалиться: здесь, мол, никакому Хозяину, хоть и дядьке всех Водяных, нас не достать. Оно, может, и так, но на второй, на третий ли год изумляются загребущие пришлецы: а рыба-то где? Куда вся подевалась?
Где же им знать, что их Водяной нажаловался-таки Морскому Хозяину, и тот не пустил рыбу наверх, отправил в другую реку на нерест. Вот и сидят голодные Люди, плюют в реку со злости и сочиняют всякие небылицы: в кости, мол, Водяной проиграл рыбу соседу… и ведь ни за что не сознаются – сами, мол, во всём виноваты!
Речное дитя
А вот что однажды было со старой матерью Кия.
Шла она из лесу домой с полной корзинкою ягод, присела передохнуть возле быстрой порожистой речки, возле гудящего падуна. В том падуне скоро год назад утонула красавица девка: поскользнулась на камешке – и не видели больше, даже рукой не взмахнула, не отыскали потом. И вот, едва припомнила – будто из земли вырос добрый молодец, собою статный, пригожий, только вода с него льётся и подпоясан не ремешком, водорослями какими-то. Не успела мать Кия перепугаться, как добрый молодец бухнулся перед ней на колени:
– Выручи, матушка! Жена моя молодая рожать собралась…
– Да где ж она? – всполошилась добрая женщина. Быстро повёл её молодец – сама не заметила, как ступила в омут за падуном, ушла с головой. Но не задохнулась, не захлебнулась в воде, дышала, как на берегу, столько по сторонам вместо ёлок и сосен встала колеблемая водяная трава, а рядом закружились рыбёшки.
Вот спустились они на самое дно…
– Пришли! – сказал Водяной. Распахнул дверь. И кого же разглядела на лавке Киева мать? Да ту самую девку-красавицу, что утонула по осени в яром потоке. Крепко, знать, полюбил её Водяной, раз похитил, увёл к себе под воду. А в должный срок и дитя запросилось на свет…
Старая женщина скоро успокоила молодую, стала сказывать, какое там без неё житьё-бытьё наверху. Велела Водяному взять жену под руки и водить посолонь, потом поворачивать с боку на бок на лавке. Наконец приняла мальчишку, приложила к материнской груди, перетянула пупок крепкой зелёной травинкой, обрезала раковиной – будет, как и отец, хозяином над потоком. Приговорила:
– Расти умницей!
Вынес ей обрадованный Водяной дорогие каменья и самородное золото, намытое его рекой за века с начала Вселенной. Раскатил жемчуга, выросшие от Перуновых молний между корявых створок жемчужниц. От всего отказалась мать кузнеца: не ради, мол, серебра бегом бежала на помощь. Лишь попросила:
– Пускал бы ты, батюшка, нас на ту сторону невозбранно. Больно уж ягода хороша на том берегу, да страшненько по камешкам прыгать.
– Чтобы мне высохнуть, – поклялся Водяной. Честь честью вывел на волю добрую женщину, положил ей в корзинку славную кумжу, поклонился земным поклоном… и ушёл – только по воде пузыри.
Резвый сынишка его потом как-то забрался в сеть рыбакам. Те не поняли сперва ничего, снесли в избу, переодели в сухое. Но мальчишка томился и плакал у очага, а когда выпустили – со всех ног побежал обратно к реке, забрался в воду, повеселел, начал играть. Тогда Люди смекнули – попалось им детище Водяного. Вернули отцу сынка. И с тех пор у лесной реки всё было тихо и мирно, никто не жаловался ни на засуху, ни на безрыбье.
Омутник
А самому Кию пришлось как-то раз ополаскивать руки у омута неподалёку, и к нему незаметно приблизился седенький старец.
– Эх, и я был таким, – вздохнул он завистливо, глядя на сильные руки юного кузнеца, на его широкие плечи. – Теперь ведь не то, теперь всякий может обидеть…
– Экое безлепие, старика обижать! – нахмурился Кий. – У нас здесь и не слыхивали про такое! Да ты кто будешь, дедушка? Не видал я тебя раньше, нездешний, знать?
– Оттого не видал, что мне нужды не было казаться, – отвечал дед. – Я-то тебя вот таким ещё помню. Я Омутник здешний, хозяин этого омута… был хозяин, а теперь сам не ведаю, куда с горя податься…
– Кто обидел тебя? – спросил кузнец. Дед ответил:
– Да свой же брат, Омутник. Жил он у Железных Гор, пришлось, говорит, оттоль убираться, напросился в гости ко мне. А только он и сам, видать, дурного набрался: надумал совсем меня выселить… Поможешь мне, Кий-Молоточек? Али плохо я тебя всегда умывал?..
– Как не помочь, дедушка Омутник, – пообещал Кий. – Что делать, скажи!
– А вот что, – приободрился старик. – Приходи сюда ночью да молоток с собой не забудь. Увидишь, как побегут по омуту две волны одна за другой. Это я гостюшку погоню. Ты уж бей по первой волне, он как раз в ней и будет, а я во второй, не зашиби смотри!
– Дедушка, – сказал Кий. – У меня ведь помощник есть – сам Перун свет Сварожич! Слышишь, в кузнице ковадлом постукивает? Хочешь, с собой его позову, он твоему обидчику и без драки путь-то покажет…
– Что ты! Что ты!.. – замахал руками старик и с молодой прытью нырнул, потом наново высунулся: – Он – огненный Бог, страшусь я его! Один приходи, коли уж взялся помочь.
На том порешили. Ночью засел Кий с молоточком на берегу. Стал глядеть, как плывёт над омутом Месяц, плывёт высоко, куда выше прежнего, стыдится грязных пятен на серебристом лице, да и побаивается… совсем было засыпать начал кузнец, когда вдруг забурлило в омуте, закипело – и точно, побежали к берегу две волны, одна за другой, прямо на Кия. Обождал Кий, нацелился – да как хватил молотом по первой волне!
Что тут стало! Взвыл кто-то дурным голосом так, что долго ещё гудело по лесу. И вроде бы выскочил из воды препротивный, обрюзглый голый старик, в тине весь, с длинной растрёпанной бородой и рачьими глазами… убежал куда-то, шлёпая перепончатыми лапами, а впрочем, в потёмках-то много ли разглядишь.
Вышел старый Омутник на берег, начал благодарить Кия:
– А пуще всего за то спасибо тебе, кузнец, что помощничка сюда не привёл…
Прямо по имени так ведь и не назвал – боялся.
Банник
А всё-таки и Перуну в то лето, что он работал у Кия и не появлялся на небе, досталось раз явить свою силу.
Был у Кия сосед – брат троюродный, и у соседа баня. А в бане, как всегда водится, – банный дух, Банник. И за что-то невзлюбил этот Банник соседову молодую жену. Уж она и веничек ему оставляла, и воду, и добрый пар – всё равно: едва она за мытьё, непременно плеснёт на ногу кипятком, либо горячий камень расколет, так в неё и метнёт. А один раз вовсе чуть не сгубил: ухватил – сила-то немеряная, даром что ростом не вышел, – да и начал затаскивать меж стеною и каменной печкой, жечь почём зря, кожу сдирать. Хорошо, на крики жены вовремя подоспел муж-крепыш, отстоял, вынес еле живую, насилу водой отпоил.
Зашёл как-то этот сосед в кузницу Кия полюбоваться работой да починить ножницы овечьи. И обмолвился в разговоре, какие недобрые дела у них повелись. И обереги, мол, не оберегают. А хлеба краюшку злому Баннику положили – и ту не принял, всю перемял, истоптал… Этого уж Перун, качавший молча меха, стерпеть не сумел.
– Хлеб истоптал? – спросил негромко, но по стенам зазвенели молоточки, свёрла, подпилки. Отошёл от мехов, и сосед вытаращил глаза: меха продолжали качаться, ибо внуки Неба-Стрибога, быстрые Ветры, во всём слушались Бога Грозы и помогали ему. Откуда же мог знать Киев родич, какой такой черноволосый молодой исполин ходил в работниках у кузнеца. Все его, молчаливого, называли Тархом Тараховичем или просто Балдой, то есть Большим Молотом, а дальше не любопытничали.
