Дом Одиссея - Клэр Норт
– Менелай дал мне три дня, чтобы доказать, что Никострат не убивал Зосиму. Без сомнений, он хочет, чтобы я обвинила в этом одного из микенцев. Пилад или Ясон подошли бы больше всего, хотя я могла бы воспользоваться возможностью обвинить одного из женихов, чтобы его убрали из дворца. Однако, как ни заманчива мысль позволить Менелаю убить Антиноя или Эвримаха, когда он уедет, мне предстоит разбираться с последствиями.
– Так ты ищешь кого-нибудь, не связанного с тобой политически, чтобы свалить на него вину? Тогда, конечно, Пилад был бы самым надежным вариантом, который наверняка понравился бы Менелаю.
– Именно. Поэтому я спрашиваю: ты ему доверяешь?
Электра задумывается.
– Да. Он бы жизнь отдал за моего брата.
– А как насчет остальных: твоих служанок, Рены?..
– Ее отдали мне, когда мы обе были детьми. Ее отец умер на серебряных рудниках; мать торговала собой за кусок хлеба. Мы вместе играли во дворце, когда папочка был еще жив. Она всем обязана моей семье.
Пенелопа кивает.
– Мои служанки передадут весточку. Будь готова.
Электра не прерывает своих молитв, когда итакийская царица встает; она замирает на берегу водопада, сложив руки и мыслями пребывая везде и нигде одновременно.
Глава 28
В итоге именно Лаэрт прекращает мучения женихов.
– Что это здесь такое? – рявкает он, на закате вваливаясь в забитый мужчинами зал. Некоторые уже упали; многие обмочились в штаны. На вонь слетаются мухи, воздух дрожит от жары и омерзительного душка застоявшегося пота.
Менелай сидит на троне Одиссея, перекинув одну ногу через подлокотник, попивает вино и обгладывает кости. Он нюхал и видел вещи много хуже, проводил часы, нет, дни, скорчившись в песчаных дюнах, рядом с раздувшимися трупами своих убитых братьев. Это? Это ерунда. Для настоящего мужчины – легкая послеполуденная тренировка.
Лаэрт намного старше Менелая и даже не приближался к Трое, когда свирепствовали битвы, но он был аргонавтом и царем. Он тоже чуял отвратительный смрад гниющей плоти, видел, как гаснет в глазах друзей свет. Поэтому слегка вразвалочку, привычно не обращая внимания на ряды вонючих мужчин, словно забрел на овечий рынок, а ищет корову, он входит в зал.
– Не против, если я присоединюсь? – спрашивает он и, не дав Менелаю ответить, велит принести и поставить прямо рядом со спартанским царем кресло, в которое с удовлетворенным вздохом роняет свои старые кости, и тут же машет ближайшей служанке, требуя вина, вина: да, мне того же, что и ему, спасибо, и поживее, да, и то, что он ест, мне тоже сгодится, так и быть.
Менелай благосклонно улыбается старику, но глубоко в глазах что-то темнеет при появлении бывшего царя Итаки. Лаэрту приносят блюдо с мясом, откуда он вытаскивает кость и принимается высасывать мозг, глазея на шатающуюся толпу.
– Женихи, – хмыкает он наконец. – Гадкие, сопливые мальчишки по большей части.
– Совершенно согласен, – ворчит Менелай. – Ужас, во что превратились эти острова, прости за прямоту, в отсутствие твоего сына и бравого внучка.
– Что ж, оставь бабу у руля…
Менелай поднимает кубок вверх, поддерживая его высказывание: а что тут еще скажешь? Не ее вина, слишком уж многого от нее ждали, но что вышло, то вышло.
– Ну и каков план? – спрашивает Лаэрт, снова обводя взглядом зал. – Дождаться, пока один из них не выйдет вперед и не скажет: «Это я убил девчонку в спальне твоего сына, пожалуйста, казни меня быстро, не отрывая моих бубенцов, чтобы скормить их собакам»?
– Отличный довод, – соглашается Менелай и, повысив голос, ревет на весь зал: – Если тот, кто это сделал, выйдет вперед прямо сейчас, обещаю казнить его прежде, чем оторвать бубенцы и скормить их собакам! – и добавляет тише, улыбаясь итакийцу: – Какой мудрый совет.
Лаэрт принимает комплимент с вежливой усмешкой. А наверху спят глубоким, как у Ореста, сном фурии, раздувая огромные красные ноздри и пуская ядовитую слюну, которая стекает с их выпяченных губ и с шипением разъедает поцарапанную крышу, служащую им насестом.
– Увы, тут есть проблема, – принимается рассуждать Лаэрт. – Эта толпа – сплошь вероломные подлецы, которые вот-вот начнут сваливать вину друг на друга. Антиной поймет, что может спастись, обвинив Эвримаха, Эвримаху придется в ответ обвинить Антиноя, и все, кто ставил на того или другого, примутся защищать своего сопливого идиота; а затем кто-нибудь из одного лагеря решит, что лучше уж обвинить во всем того, кого все недолюбливают, Амфинома, например, но тут на его защиту встанет второй лагерь, который дружно поклянется, что все видели его в такое-то время в таком-то месте; а если этим двум лагерям удастся договориться, кого обвинить? Всегда есть опасность, что выступят остальные и, принеся священные клятвы, оспорят заявление этих трусливых, жалких, гадких людишек, и какой же тут начнется хаос. Даже слово моей непогрешимой невестки вызовет сомнения, если она поклянется, что виновный – один из тех, кто навязывал ей свое общество, ведь люди, само собой, решат, что ей это чем-то выгодно, что она хитрит, а не следует путем священного правосудия. А если удастся заставить микенца признаться, ну, для нее это было бы большим облегчением, заметно снизило бы внутреннее напряжение, но если речь о подобных способах?.. Люди станут говорить, что это неправда, спрашивать: а не заставили ли его? Или того хуже: что, если все решат, что микенец совершил героический поступок, вышел вперед и признался в преступлении, которого не совершал, чтобы спасти жизни своих товарищей? Так сомнений в вине Никострата станет больше, а не меньше; будет казаться, что папочка поспешил прикрыть его делишки, вынудив честных, достойных мужчин взять вину на себя. Так трудно быть отцом знаменитого сына, правда? Именно поэтому я всегда старался позволить Одиссею справляться самому, делать собственные ошибки. Только так у этих мальчишек появляется шанс выбраться из отцовской тени. О небо, вино отличное. Это твой собственный виноград?
Менелай не отвечает.
Лаэрт вытаскивает очередную кость. Звук чавканья, влажный, навязчивый, смачный, разносится по залу. Мозг стекает по его подбородку. Он вытирает его тыльной стороной ладони, швыряет кость на пол.
– Что ж, – произносит наконец задумчиво, – удачи со всем этим.
И вразвалочку выходит из зала.
Через некоторое время Менелай следует за ним.
Уходя, он не говорит ничего: ни «оставайтесь здесь», ни «можете идти». Просто встает и уходит, словно вспомнил, что у него есть дела поинтереснее.
Женихи остаются.
День клонится к вечеру, а они не двигаются. Не двигаются.
Менелай не возвращается, но ни один до сих пор не шевельнулся.
Я оглядываюсь по сторонам в поисках других богов, которые смотрят на это. Против собственной воли я восхищена, даже немного благоговею перед силой, которую таит в себе даже отсутствие Менелая, но божественное восхищение частенько сменяется божественной завистью, а сейчас Итаке только и не хватает, что гнева очередного завистливого божества.
Надо мной прижавшиеся друг к другу, довольные фурии полусонно чистят перышки. Они чуют смрад этого зала, радостно вкушают страх женихов, долетающий до них, сыто курлыча, наслаждаясь тонкими ароматами унижения, мук и отчаяния. Больше ни одно создание, ни земное, ни небесное, вниз не смотрит, поэтому я склоняюсь к Пиладу и шепчу ему на ухо: «Будь храбрым, красавчик».
Пилад вздрагивает с головы до ног, словно прошел сквозь паутину. А затем делает шаг вперед. Это движение исполнено мощи, если не волшебства, ведь, завидя его, целый зал отмирает, стонет, плачет от облегчения и восторга, словно власть спартанского царя над ними разрушается этим простым действием. Пилад смотрит на своих соотечественников-микенцев: Ясона и еще нескольких человек из свиты Ореста. Ему нечего сказать. Нечего сказать, кроме горьких слов, тонкими морщинками пролегших в уголках глаз, а потому он, как и
