Сергей Смирнов - Цареградский оборотень. Книга первая

Агатон стоял рядом с навклером и держался за веревку, тянувшуюся к мачте. Казалось, если он отпустит ее, то сразу упадет. Та белая рука безо всяких жил была, конечно же, его.

— Буря кончилась, — тихо проговорил он и добавил что-то на своем, ромейском наречии, которого княжич еще не разумел; так он послал свои слова в будущее, слова, бесполезно обогнавшие хазарских вестовых голубей: — Да благословит тебя Господь, мальчик, юный каган. Пусть эта буря будет самой опасной в твоей жизни, ибо, полагаю, если бы тебя не было с нами, кто бы теперь благодарил Бога за свое спасение?

Ромей Агатон, человек с круглым незлым лицом, ошибся и умер на рассвете следующего дня.

Он мало поднимался накануне, в тот первый, самый чистый день после бури, а когда вставал и переходил с места на место, то одной рукой держался за веревки, а другую прижимал к боку и морщился.

Однажды княжич подставил ему плечо, и он, благодарно кивнув, оперся так тяжело, таким непосильным, неживым грузом, что у княжьего сына подогнулись ноги и он не смог сделать ни шага.

— Прости меня, юный каган, — мучительно улыбнувшись, сказал Агатон и сразу отпустил его плечо. — Теперь я сам. Мне осталось пройти совсем немного.

Стимар, Потерянный Смертью, вдруг понял, испугался и побежал скорее обнять свою раковину.

Ромей Агатон заметил, что сын северского князя вот-вот опять потеряется среди вод.

— Не страшись. Ты все увидишь и ко всему быстро привыкнешь, маленький варвар, — увещевал его ромей. — Тебе будет куда легче попасть в ирий, чем мне.

Княжич вдруг увидел, что глаза старого ромея затягиваются желтизной, быстро превращаясь в два осенних листа.

— Только никому не говори, — шепнул Агатон, касаясь пальцем губ. — А то мне пустят кровь. Я очень боюсь крови.

Глаза его все больше заливала желтизна, а потом она пошла по всему лицу — и Агатон теперь уже весь превращался в осеннее дерево.

Ночью он принялся стонать, перед самым рассветом дышал часто и хрипло, наконец, с трудом выговорив какое-то ромейское слово, содрогнулся и затих. То вестовое слово, уронившее с клюва на корабельные доски каплю горячей смолы, было «грех».

Хозяин корабля взмахнул руками, словно собираясь птицей улететь с корабля. Потом, посмотрев на княжича, он долго качал головой.

Когда, осветив восток золотым разливом, открылось око Даждьбожье[76], на корабле началось ровное молчаливое движение. Подняли на руках сходни и выдвинули их на борт.

Княжич удивлялся, куда же можно сойти с корабля, и вертел головой, не чувствуя запаха берегов.

Но сходни перевернули мелкими поперечными досточками ступеней вниз, к борту, и тогда княжич сразу догадался и обрадовался: все, что наоборот или сломано, потребно для ухода за главную, змеиную, межу — в землю мертвых. Только по таким сходням и мог теперь сойти с корабля добрый ромей Агатон.

Большое, завернутое в белое полотно и обвязанное веревкой тело положили на сходни ногами к водам.

И вновь, как перед бурей, появился длиннобородый человек в красивой широкой одежде с золотыми узорами. Он держал блестящий крест, почти такой же, какой был у гота Алариха, только поменьше.

Княжич вспоминал, как этот человек всякий раз незаметно сходил с небес. Теперь он внушал всем священную торжественность утра, и все смотрели на него. Тихим, ровным голосом он запел протяжную песнь, ту Задорожную, которой ромеи провожают мертвых, а потом поднял руку и оглянулся на хозяина корабля. Тот быстро поклонился ему, подставил плечо под край сходней, который с самого начала поддерживали два стражника, и стал поднимать их выше. Человек в златоузорных одеждах тоже подставил руку, прилагая усилие малое, но освящавшее труд навклера. Подошли и другие, важные и медлительные люди в богатых одеждах. Он тоже стали подталкивать сходни вверх.

И вот зашуршал по доскам привязанный к ногам ромея Агатона тяжелый мешок, сорвался вниз и повлек за собой завернутое в белые пелены тело. Оно тронулось медленно. Старый, мудрый человек никогда не вскакивает с места, чтобы двинуться в дальнюю дорогу. Но веревка, которой была обвязана пелена зацепилась за один из клиньев ступени, торчавших сбоку, врезалась в щелку, и тело повисло над водой.

Княжич, себя не помня, бросился к сходням, выхватил поясной ножик подаренный старшим братом и, бесстрашно прыгнув на край борта, принялся что было сил резать веревку. Все замерли в удивлении. И вдруг последняя жилка лопнула. Воды всплеснули, белое стало быстро уходить в них и, колеблясь, таять, как брошенный в горячий котел с водой комок снега.

Тогда княжич догадался, что, если бы старый ромей Агатон не ушел бы в море, великая сила вод не простила бы никому такое долгое плавание.

Он соскочил вниз, схватил свою раковину и, не задумываясь, бросил ее вослед Агатону. Ее было жалко только один миг, пока она падала в воду. Ударившись об волну, раковина пропала, погасла сразу, не успел княжич вздохнуть с облегчением. Как теперь быть без нее, он еще не знал — просто хотел скорее помочь Агатону и облегчить ему дорогу, послав неизвестным водным богам хорошую жертву.

Хозяин корабля крепко, даже немного больно ухватил его за плечо, и княжич совсем перестал жалеть подарок самого василевса.

— Хорошо… делать так, — с трудом выговорил навклер слова северского наречия.

— Мне больше не страшно. Никогда, — ответил ему княжич.

С того часа все стали особенно добры к маленькому варвару. Дергали его за рукава, а то и за уши, поднимали на руки, хотя он того совсем не хотел, хлопали ладонями по спине и ерошили волосы. Пальцы княжича стали совсем липкими от сладостей, от козинаков, фиников, плетей сушеной дыни. Сумрачный человек с густыми черными бровями и седой бородой, одевавшийся всегда тяжело и багрово и оттого похожий на освежеванную коровью тушу, подарил малому настоящий аланский пояс с тигровым оскалом на серебряной пряжке. Стоило свить из веревочных узлов «мышку» и подергать за другой конец веревки, как дикая кошка спрыгивала с пояса и начинала охоту.

Так ромей Агафон из глубины вод помогал княжичу пережить путешествие.

Стимар ко всем привык. Все на корабле перестали казаться чужими, будто издавна плыл на нем куда-то, чтобы обосноваться, если и не в самом ирии, то на какой-то доброй, счастливой земле единый по крови род, без труда говоривший между собой на разных наречиях, прихваченных с проплывавших когда-то мимо берегов.

Теперь когда княжичу хотелось спать, он уже не забивался в уголок каморки, а засыпал где придется — то среди мешков с мехами, накупленными у кривов, то на персидских тюфяках. И хозяева их добродушно усмехались, показывали на маленького варвара пальцами и набрасывали на него свои диковинные одежды, пахшие пряной сыростью.