Далия Трускиновская - Окаянная сила

— Прими… — прошептала Родимица, едва в силах приподнять голову.

И тут же голова эта со стуком рухнула на пол.

Тихий вой пролетел по избушке.

Бешено закаркали за окном вороны.

Алена, не чуя под собой ног, вылетела на двор, пронеслась к плетню и опомнилась уже на берегу.

В руке у нее был узелок, и смотрела на него Алена, не понимая, что это за вещь, кому принадлежит, как сюда попала. А другая рука была перемазана в крови.

Алена смыла речной водой кровь, смыла тщательно, вытерла о подол и торопливо зашагала вниз по течению.

Теперь старая ведунья могла помереть хорошей смертью — избавилась от ведьмовской силы, и приберет ее поэтому Господь. А как же быть Алене?

Кабы стряслось всё это год назад — помчалась бы Алена в Моисеевскую обитель к доброй игуменье Александре, та бы указала верный путь. Есть же на севере благочестивые старцы, что отчитывают и нечистый дух изгоняют! Но далеко была Моисеевская обитель, а ближе всего — та новая церковка, о которой толковали грибницы, с тем строгим попом, которого они уже невзлюбили.

Но, каков бы ни был поп, а благодатью обладать должен, решила Алена.

И заспешила — ведь наступил уж вечер, и если не выбраться засветло из леса, то недолго и помереть от страха.

Но темень пала вдруг на берег, словно сомкнулись ветви над берегами Шелони, образовав непроницаемый для света свод.

Алена подняла голову — стая ворон повисла сверху, как повисают в небе, сторожа добычу, хищные птицы — не шелохнувшись. Не собирались вороны на нее нападать, а просто висели себе, как подвешенные, и всё тут!

— Спаси и сохрани! — Алена, перекрестясь, пошла было далее, но остановилась, услыхав в малиннике сухой шорох. Это не мог быть дикий зверь — тот бы ломился с треском.

Она стояла, не зная, что бы это могло быть, таит ли опасность, а шорох между тем стоял спереди и сзади, и только со стороны воды вроде бы не доносился.

Поозиравшись, догадалась Алена глянуть себе под ноги.

Весь берег шевелился.

Алена стояла на пятачке, только-только ноги поставить, а вокруг клубящимся ковром лежали змеи, медленно завязываясь в узлы и вытягивая из тех узлов свои блестящие узорные тела.

— Отче наш, иже еси на небесех… — пробормотала Алена — и голос иссяк, горлышко перехватило. Змеи, как и вороны, не угрожали — просто явились и выплетали у ног чешуйчатые косы да выкрутасы.

Сверху — вороны, вокруг — змеи, одна дорога была теперь — в воду!

— Речушка, матушка! — не своим каким-то, рыдающим голосом позвала насмерть перепуганная Алена. Уж лучше ей было самой в воду броситься, в легкой смерти спасенье найти, чем ждать, пока змеи на нее кинутся — кусать!

— Ульяна я, — прогудело из глубины, — вода я, Ульяна…

Тут Алена и поняла, что пришла ее смертушка.

Вскрикнув, рухнула она среди змей и не знала, что змеи приняли ее на себя безропотно, смягчили удар, бережно уложили на берег и стали понемногу расползаться.

Длинная волна выкатила прямо к лицу Алены, лизнула щеку и отошла.

Из вороньей стаи выделилась одна птица, по виду вроде и не ворона, угольно-черная, с прямым, металлической синевы клювом. Она зависла над Аленой, трепеща широко раскинутыми крыльями, гоня ветер в ноздри.

Алена встрепенулась — птица, не шелохнувшись, подалась в сторону и малость вверх.

Почему-то пернатая тварь не вызывала такого страха, как ползучие. Алена, сев, замахнулась на птицу — и очертания вдруг рассыпались как бы на множество черных перышек, а те перышки обратно в птицу сложились уже с другой стороны.

Алена перекрестилась.

— Сгинь, рассыпься, нечистая сила, — отрешенно сказала она. Всё равно уж, видать, не жить ей было на белом свете…

И нечистая сила таки сгинула!

Воронья стая, как если бы в нее выстрелили из пищали, разлетелась, и куда подевалась каждая птица — Алена так и не поняла.

Когда же увидела она небо, то ясно стало — день окончился, ночь впереди.

Алена поднялась, помолилась тихонько и побрела вдоль Шелони, вниз по течению, уже лишенная страха за свою жизнь, как если бы она через этот страх по пути, не заметив, перешагнула.

Из лесу она вышла ночью. Распахнулось перед ней поле сжатое, а на нем — несколько несвезенных копен. Алена дошла до копны, разрыла ее, устроила себе логово и мгновенно заснула.

Всю ночь мерещилось несуразное. Змеи и вороны, очевидно, сочли, что однажды явились на поклон — и будет с них. Зато черные страшные рожи лезли к Алене с покорностью, а на вопрос, кто таковы, отвечали, что они-де, рожи, — черные мурины. Сундук какой-то на подгибающихся лапах поклониться норовил, ветер за подол ловил и дергал, как если бы к тому подолу хотел устами приложиться. И не страшный вроде сон, а муторный. Мурины всё чем-то услужить желали и приказаний просили… Алена приказала добела отмыться — с тем и ушли горестные.

Словом, и не передать, как обрадовалась Алена, проснувшись. Вокруг — Божий мир без всякой нечистой силы, прохладненько, правда, да на ходу нетрудно согреться.

Она поспешила в Яски и была там задолго до того, как солнце поднялось ввысь и тени укоротились до предела.

Новая церковь стояла на хорошем месте — Алена одобрила невысокий плоский пригорочек, к которому вела не прямая, а как бы огибавшая его дорога. Была она невелика, рублена из светлого дерева в виде осьмиугольной башни с чешуйчатым куполом. Крытые ворота в каменной ограде были похожи на часовенку. Войдя, Алена увидела и всё здание с маленькими и вроде бы неровными окнами, забранными частыми железными решетками, в которых тускло поблескивала не расписанная, а вовсе простая слюда.

Алена заглянула в церковь и услышала голоса. Шли они из алтаря — а за царские врата бабам, как известно, ходу нет. Батюшка распекал какого-то Мишку, честя его лешим и угрожая лишить причастия на три года, Мишка невнятно отбивался.

Вскоре вышел сам грозный поп — крепкий, статный, в светлом подризнике желтоватой персидской объяри, тканной цветами и птицами, поверх нее — в темной фелони, оплечья и подольник которой были шиты жемчугом, и по узору Алена догадалась — видно, пожертвовала боярыня или богатая купчиха вошвы от рукавов богатого летника, и их, лишь малость переделав, приспособили.

Алена так и бросилась к тому попу, сложив руки, чтобы принять благословение.

Она рассудила, что сперва нужно сказать про смерть Устиньи Родимицы, она же — Кореленка, и таким образом подготовить батюшку к другой новости — о завещании ведуньи. Алена даже положила добиваться исповеди, чтобы именно там, с глазу на глаз, покаяться в странном своем грехе.

Она искренне желала рассказать всё, что с ней стряслось, включая видения и голос из речки, и исполнить наложенную епитимью, сколько бы поклонов батюшка ни назначил, и отречься навеки от всего того, что приоткрылось ей в избе Кореленки да на пути в Яски.