Бармалей и Снегурочка - Геннадий Тарасов
– Все так, – вздохнул берендей, – все так. Только это разные вещи, пленить Карачуна злозвонного, и освободить Мороза Ивановича.
– Это понятно. Подвиги, действительно, разные, только, похоже, один без другого не совершить. Так что, будь где-то рядом, кудесник, чтоб не пришлось тебя искать, когда твой выход объявят.
– Да куда ж я денусь, – снова вздохнул Гредень. – Я здесь, я никуда. В берлоге убираться буду.
– А нам теперь главное анчутку сыскать, – напомнил первую задачу леший.
– Ветра в поле! – в очередной раз отличился пессимизмом Гредень.
И он снова принялся охать да сокрушаться, что, мол, попутала его нечистая, ума-разума лишила, и так далее, и тому подобное. И тотчас, вторя ему тоскливым настроем, снаружи, с площадки перед домом раздался ужасающий вой. Гредень замолчал, в удивлении вытаращив глаза, а потом, никому ничего не объясняя, бросился вон из терема. Леший Андрюшко с Бармалеем без колебаний последовали за ним.
Глава 13. Мерлое поле под синей луной
Вой в лесу стоял столь ужасен и душеизымающь, что Бармалею даже было, почудилось, будто началось светопреставление. Но все оказалось проще, хоть и не менее драматично. На самом деле, это Волат, вернувшись на дозорную службу из самовольной отлучки, и обнаружив повсеместно следы постороннего вторжения, а самого Гредня – единственное охраняемое лицо, наоборот, не найдя там, где тот должен был находиться, предался шумному выражению горя и публичному признанию своей вины. С просеиванием снега руками и посыпанием им главы непокрытой. Он выл, как сто плакальщиц на тризне разом, даже не удосужившись при этом заглянуть в дом. Горе лишило его разума.
– Ой, ты гой еси, добрый молодец, Гредень! – кричал Волат распевно и по-бабьи высоко, будто оперный контр тенор, утративший ощущение естества. – Да на кого ж ты меня покинул?! Да где ж теперь искать тебя, берендей? Да кто ж тот аспид, что умыкнул тебя?! Да жив ли ты еще, друг мой любезный! Да...
Слушать его было не слишком приятно.
Волат стоял на коленях перед порушенной и разорённой берлогой и, наклоняясь все ниже, шарил в ней руками, будто еще надеялся обнаружить там Гредня или то, что от него осталось. И, надо сказать, кое-что из второго он действительно находил, и находки эти повергали его в ужас и еще большее горе. Которое горе немедленно транслировалось в небеса новыми приступами неистового воя.
Надо сказать, что ветер из груди богатырской выдувался великий, такой, что от крика его молодецкого дубы в округе трепетали да с елок снег осыпался. Что до состояния органов слуха невольных свидетелей сего горького пения, то уши их слушать его отказывались и самопроизвольно сворачивались в трубочку.
Закрываясь от звукового давления обеими руками, Гредень подошел к Волату сзади вплотную и аккуратно постучал его кулаком пониже спины. Поскольку великан пребывал в коленопреклоненной позе, сделать это оказалось, возможно.
– Слышь, дядька Волат, ты чего это шумишь тут? – спросил он, как мог громко, чтобы дозваться. И дозвался.
– Отойди, отроче, в сторону, а то, не ровен час, зашибу. Видишь, в печали я... – откликнулся Волат горестно, не оборачиваясь, и повел плечом. От того легкого движения берендей отлетел на пять шагов и упал аккурат между лешим и Бармалеем, которые позади него ради утоления любопытства стояли. Снег в том месте был рыхлый, неутоптанный, принял он Гредня, как бабушкина перина, с мягкой нежностью и без последствий.
– Ух, ты! – задохнулся от восторга Гредень, из снега выныривая. – Как бы этот дурила тут дров не наломал, а то ведь может, – пробормотал он потом тревожно, ни к кому не обращаясь, и заголосил: – Эй! Эй! Дядька Волат! Окстись! Охолонь, тебе говорят! Здесь я! Здесь!
Изустное послание досталось до адресата. Как ни странно.
Волат вдруг замер, застыл, раскинув плечи, будто его со спины пикой к небу прикололи, а потом медленно, явно не веря собственным ушам, оглянулся.
– Ты! Живой! – только и смог могучан сказать. Он протянул руки к берендею, и сгреб его в охапку, и прижал к себе с неистовой и неподдельной радостью. – Живой! – повторял он. – А я уж думал, что не суждено нам с тобой больше свидеться!
– Да чего бы это нам с тобой не свидеться? – успокаивал его Гредень. – Живой я, живой! Ты, это, пусти, слышь? Не дави! А то последнее выдавишь! Ах, ты, едрить-магыть!
Волат осторожно и с видимой неохотой отпустил Гредня, поставил его перед собой ровнехонько и умильно сложил руки, не в силах на берендея наглядеться.
– Нашлась пропажа дорогая! – приговаривал он. – Нашлась!
– Да я никуда и не девался, – стал уверять его Гредень. – Чего мне находиться? Я здесь. – Он вдруг потянул носом воздух и стал принюхиваться. – Слушай, чем это ты меня изгваздал? – спросил он велета, морща нос. – Не пойму. Похоже на... Какая же вонь, однако!
Волат, ничего не понимая, обследовал через обоняние руки и тогда просиял от догадки:
– Так это же – это! Твое! Я тут, пока тебя в снегу искал, видно, влез...
– Никакое оно не мое! – возразил Гредень. – Мишкины то дела. И вообще, что ушло, то ушло, и больше не надоть! Как же теперь очиститься-то?
Он отошел в сторонку, где снег под деревьями был девственно чист, и, зачерпывая его полными пригоршнями, принялся оттирать себя и одежду от нечистоты. Пристроившись рядом, тем самым занялся и Волат, только снега он черпал неизмеримо больше, руками, как ковшами экскаваторными.
– Я-то ладно, я на месте, как видишь, – завел разговор Гредень. – А вот ты, дядька Волат, куда подевался? Что-то не видал я тебя на тропе твоей дозорной, хотя пробежал ее всю по кругу? А? Что скажешь?
Волат горестно всплеснул руками, и ну виниться:
– Прости, хозяин, кот меня попутал! Я вроде не хотел и не соглашался, а он меня все равно незнамо как уговорил. Уболтал идти с ним на Горелое болото.
– Какой такой кот? – удивился берендей. – Здесь еще и кот замешан?
– Так вот этот кот! – вскричал тут Волат, увидев Баюна, забравшегося как раз на то дерево, под которым берлога была устроена. Сказочник уселся
