Алексей Корепанов - Вино Асканты

– Последний день Помпеи, – пробормотал один из гостей и, пройдя вдоль книжных полок, открыл дверь в комнату.

И застыл на пороге. Второй заглянул через его плечо.

В комнате теснились старомодный круглый стол, покрытый свисающей до пола скатертью, и такой же допотопный диван, неуклюжий исцарапанный шифоньер с мутным расколотым зеркалом, этажерка с книгами и несколько венских стульев с закругленными темно-коричневыми спинками. Торшер с тумбочкой стоял впритык к еще одному столу – полированному, с красной настольной лампой, усеянному книгами, журналами и исписанными мелким почерком обрывками бумаг. Окно, выходящее в палисадник, было закрыто и воздух в комнате был спертым и каким-то горьковатым.

– Господи, что с ним? – встревоженно сказал гость, вошедший первым, и начал пробираться к дивану, разгребая стулья.

На диване лежал на спине человек средних лет в сером свитере и помятых брюках. Глаза его были закрыты, сухие губы плотно сжаты, запавшие щеки покрывала черная щетина. Руки, обращенные ладонями вверх, безвольно лежали вдоль тела. В позе человека было что-то безнадежное…

– Беги, вызывай скорую!

Один из гостей выскочил из квартиры, толчком распахнул дверь на крыльцо, возле которого продолжала сидеть женщина с вязанием.

– Тетя Люба, откуда здесь можно позвонить?..

2

Белый «рафик» с красной полосой выехал со двора, увозя в больницу хозяина захламленной квартиры; вместе с больным или пострадавшим уехал и один из гостей. Тетя Люба, забыв про вязание, охала на скамейке, а второй гость остался в комнате, ожидая приезда милиции. Открыл форточку, бесцельно подошел к полированному столу с раскрытыми книгами, журналами и грудой бумаг. Придвинул стул, сел, скользнул взглядом по строчкам, подчеркнутым красным карандашом.

«Сгущались сумерки. Прекрасная Дева в небесно-голубом одеянии и с чудесным факелом в руке начала зажигать фонари вдоль дороги к внутренним Вратам. Я поспешил дальше, но был напуган ужасным львом, сидевшим на цепи и загородившим мне дорогу. Как только он увидел меня, тут же поднялся и двинулся ко мне со страшным рыком…»

Человек почему-то оглянулся на диван, перевернул несколько страниц и вновь обнаружил следы красного карандаша.

«В нагретой ванне у Птицы вылезли все перья и жидкость растворила их, став от этого голубой, а Птица вышла голой, как новорожденный младенец. Затем мы продолжали нагревать ванну, пока вся жидкость из нее не испарилась, а на дне не остался голубой камень…»

Человек отложил книгу, посмотрел на название. «Химическая свадьба Христиана Розенкрейца в году 1459». Придвинул другую, тоже раскрытую, с полями, испещренными непонятными карандашными пометками.

«Дракон и тигр – это свинец и ртуть, свинец и ртуть – это вода и огонь, вода и огонь – это девица и отрок…» «Если в промежутке имею пятно мелькнувшего света, ощущаемого в поле киновари – это на дне воды сокровенная жемчужина, внутри земли желтый росток, в это время один ян приходит снова, как будто красное солнце начинает подниматься, освещает бирюзовое море, как туман и как дым, как скрытое и как явное – тогда свинец-огонь рождается!»

Человек, нахмурившись, перебрал стопку журналов – между ними лежали отдельные вырезки, потертые на сгибах.

«Простой здравый смысл принуждает нас взять для изготовления нашего философского камня ртуть и серу…» «Солнце, луна, агат суть камни. Но наши камни мертвы под землей. Сами по себе они не действуют…»

Он попытался разобрать мелкий почерк на бумажных обрывках.

«Сны, приходящие к нам воротами из кости слоновой, Лживы, несбыточны, верить никто из людей им не должен».

Внизу было написано: «Гом. Одиссея». А рядом, в столбик, шла еще одна цитата:

«Белые створы других изукрашены костью слоновой, Маны, однако, из них только лживые сны высылают».

И чуть ниже: «Верг. Энеида».

На отдельном листке крупными печатными буквами было трижды написано одно и то же: «Чаша Медеи. Чаша Медеи. Чаша Медеи». Под этим словами был изображен сосуд, похожий на древнегреческую амфору. Сбоку, наискосок, размещалось несколько фраз: «Тезей появился в Афинах и Медея разгадала его тайну. Уговорила мужа отравить Тезея. Получила согласие. Приготовила в своей чаше отраву». В нижней части листка вновь было написано: «Чаша Медеи» – и нарисована карандашом обыкновенная чайная чашка.

Человек опять оглянулся на диван. Там, на полу, возле диванной ножки, стояла чайная чашка без ручки с остатками какой-то жидкости на дне.

3

Губы лежащего на простыне мужчины шевельнулись, и фигуры в белых халатах замерли, прекратили свои манипуляции.

– Завтра… будем… в Искалоре, Рения… – прошептал он. – Отец… обрадуется…

Шепот стих. Глаза лежащего так и не открылись.

4

– Ну что, есть надежда?

Человек, который ожидал в коридоре, шагнул навстречу врачу, вышедшему из стеклянных дверей, до самого верха закрашенных белой краской.

Врач, не отвечая, достал сигарету, закурил и бросил спичку в угол.

– Что с ним? Он… будет жить?

Врач молча курил.

5

День был теплым и безветренным, и дремали, распростершись под солнцем, луга с высокой зеленой травой. Кони вынесли седоков на плоскую вершину холма, у подножия которого блестела нитка ручья. Грон приставил ладонь ко лбу, рассматривая возникшую вдали светлую стену, плавающую в легкой дымке. Стена окаймляла горизонт, нависая над далекими лесами.

– Снежные Горы, – сказал вольный боец и повернулся к девушке. – Видишь, Снежные Горы. Осталось совсем немного.

Они, пришпорив коней, помчались вниз по склону, по единственной дороге, ведущей из этих пространств к пещере, тоннелем пронизывающей толщу гор. Мир был переполнен солнцем, мир дышал им в лица теплым ветром скачки, мир расстилался лугами и вздымался горами, мир жил, пульсировал яркими красками дней и темными красками ночей, его освещали солнце и звезды, и бродили в вышине облака, и проливались дожди… Небо накрывало его синей чашей, но было не властно над ним. Мир жил…

Кони несли Грона и Рению навстречу новым событиям, и все ближе был Искалор.

Другой мир, мир вне времени и пространства

– это мир вашей собственной души.