Дмитрий Веприк - Легенда о гибели богов

— Он встревожил тебя?

— Да — и я не могу понять его.

— Неразгаданный сон подобен непрочитанному письму. Расскажи его мне.

— Я пришла для этого. Глупая просьба для жрицы Луны.

— Ты не права. Решить загадку своего сна не легче, чем увидеть свое лицо.

— Для этого есть зеркала.

— Зеркала очень часто лгут. Поверь мне, госпожа, ведь я отшлифовал немало зеркал.

Улыбнувшись, она отвечает не сразу:

— А ты тоже доверяешь кому-то загадки своих снов, мастер?

И угадывает скрытую в бороде улыбку, к которой, быть может, примешана немалая доля грусти:

— Возможно, я покажусь хвастуном, но моей усталой душе редко приходится говорить со мной лукавым языком раба...

Задумавшись о чем-то своем, он перебирает лежащие перед ним почти готовые медные печати:

— Хотя в давние времена мои сны не раз заставляли меня ломать голову и искать людей, считавшихся сведущими в их толковании. Слыша отовсюду, что в своих снах мы проявляемся до конца, какие мы есть, в самых дурных и самых светлых страстях, я впал както в черную тоску, видя себя совокупляющимся со своей собственной матерью. Уже начиная считать себя испорченнейшим человеком, я вдруг услышал от одного финикийского мудреца, что подобный сон видит тот, кто очень мудр. Расскажи свой сон, моя госпожа.

Она кивает. Потом откидывается в кресло и закрывает глаза. Уголки ее губ становятся печальны.

— Мне снился город... или может даже дворец. Да, дворец. Но только в нем все было запущено и разорено, осыпались фрески, мокрицы ползали по стенам, шуршали в углах крысы. Я что-то искала в нем... А может я просто хотела уйти, ибо поняла, что оставшись в нем надолго, я бы умерла. Мне было одиноко. И я знала, что встреча, которая может случиться здесь, приведет лишь к беде. И вдруг я вышла к реке. Ее воды были темны, но за ней... Я помню, что увидела на том берегу. Там тоже был город, но совсем другой, живой, светлый и ласковый. Играли флейты, и веселые люди, не знающие зла, танцевали на том берегу. Да, я помню, что видела этот танец, хотя не могу повторить ни одного движения...

— А потом?

— Не помню. Кажется, я пыталась найти переправу, но нигде не было ни лодки, ни моста. Я поняла только, что спасусь, если переправлюсь на другой берег. Там было хорошо... Но этого не передашь словами.

Задумчивый, он перебирает в пальцах резные печати:

— В той реке не было крокодилов?

— Не знаю, — отвечает она. — Помню лишь черную воду. Может быть, мастер.

Встретившись с ним глазами, она видит в их глубине тоску. Его душа сейчас как развернувшаяся книга, и она вдруг понимает, о чем так часто думает этот много видевший человек, разочаровавшийся в богах и не верящий в людей, пуская в воздух своих игрушечных птиц.

— Твоя душа пыталась докричаться до тебя. Впрочем, это не из самых трудных снов. Переправиться через реку — значит принять важное решение.

Слышен далекий голос флейты. Его слова произносятся медленно и грустно:

— Моя маленькая прекрасная госпожа, тебе снилась свобода.

Отпустив своих телохранителей и присев на скамью, сухощавый седой старик в пурпурном плаще задумчиво глядит на Человека-с-гор. Тот занят работой, тонкие стебли засушенных ароматных трав тихо хрустят в деревянной ступке. Щекотливые разговоры лучше вести, имея вид занятой, что скрывает значение пауз, нужных для непростых ответов. Может показаться, что на сей раз правитель Элиды действительно зашел, чтобы просто поговорить, но это вовсе не так. Правитель Элиды из тех людей, которые ничего не делают зря.

Из своего замка он крепко держит в своей руке этот край, и рука эта кажется не только могучей, но и довольно длинной. Все чаще весь этот большой полуостров — включающий в себя, между прочим, и Лаконику, и Арголиду — начинают называть Пелопонессом, «островом Пелопса». Вот уже несколько дней Человек-с-гор пользуется гостеприимством владетеля Писы, слухи о прошлом которого настолько же невероятны, насколько же загадочны обстоятельства, при которых этот пришелец из Фригии завладел элидским троном. Впрочем, каждый, видевший хоть раз белесую паутину старых шрамов на его теле, будто много лет назад заново сшитом из отрубленных кусков, должен будет согласиться с тем, что хотя бы повод для подобных слухов есть.

— ...Ты много знаешь, Человек-с-гор.

— Совсем нет. Просто мои знания иные, чем у прочих.

— В мои годы все чаще начинаешь задумываться о вещах, которым раньше не придавал особого значения, — Пелопс осторожно откидывается назад, прислонив голову к стене. — Проще говоря, старея, человек все чаще думает о смерти. Есть много слов, частое повторение которых не прибавило им ясности. Сердце, душа, дух, тень — об одном и том же речь или о разных вещах, а если о разных, то что из них смертно, а что переживает тело? Едина ли бессмертная часть человеческого существа, или каждую из его частей ждет своя посмертная судьба?

Человек-с-гор пересыпает истолченный порошок в глиняный скифос:

— Я слышал, чему-то подобному учат египетские жрецы. Со смертью тела, утверждают они, прежде единая человеческая душа распадается на составные части: на имя — «рен», душу «ба», похожую на взмывающую в небеса птицу, и душу-двойник «ка», живущую до тех пор, пока сохраняется тело умершего.

— Это звучит занимательно. И что же?

— Да, звучит увлекательно. Но, порассуждав о «рен», «ка» и «ба», жрецы тут же переводят разговор на тему об обязательной посмертной мумификации тела, операции дорогой, однако, по их словам, совершенно необходимой для благополучной загробной жизни. Этого, однако, мало, необходимы регулярные магические обряды, производимые подлинными мастерами этого дела, сиречь теми же жрецами. Без этого, как заявляют они, душу сожрут загробные чудовища. Сохранение же мумии требует гробницы — таким образом, загробная жизнь оказывается непомерно дорогим удовольствием, для этого надо быть фараоном, жрецом высокой степени посвящения или достигшим хорошей должности писцом.

— А что ты сам думаешь об этом? — интересуется правитель Элиды.

Человек-с-гор пожимает плечами:

— Трудно представить свое единое «я» разбегающимся в разные стороны от умершего тела, как толпа разорившихся должников от неумолимого кредитора.

Седой старик в пурпурном плаще задумывается о каких-то известных лишь ему вещах.

— Да! — говорит он вдруг. — Меня все чаще подводит память. Я зашел к тебе, чтобы напомнить о завтрашних играх в честь Зевса.

— Я исполнен благодарности, царь.

— Хотя ты до сих пор никому не открыл своего происхождения, за тобой остается право принять участие в любом из состязаний.