Дмитрий Веприк - Легенда о гибели богов

— Гм... Зато этот бездельник Харон еще никого не переправил обратно. Я же обещаю при случае сделать это для тебя бесплатно.

— Хорошее условие! Ну, будь по-твоему.

Старик правит к берегу.

— Сегодня я видел сон, — тихо произносит Человек-с-гор, встретив взгляд собачьих глаз. — Будто стоял я на берегу черной реки, под черным беззвездным небом. Что-то говорило мне, что переправившись через нее, я никогда не вернусь обратно.

Это происходит на Крите, в славнейшем из городов Ойкумены. У подножия холма, на котором выстроен дворец, группа девушек играет в мяч возле бассейна, выложенного ярко расписанными плитами. Они громко смеются, весело шутят, меняя правила игры сразу же, едва наскучив прежними. Солнце пылает в безоблачных небесах, и когда становится жарко, девушки бросаются в прохладную воду, резвясь в ней со смехом, такие же беззаботные, как нарисованные на стенках ярко-голубые дельфины.

Когда закончена последняя партия, одна из них поворачивается к подругам:

— А теперь вы оставите меня одну!

И они склоняют головы, сразу вспомнив о разделяющей их дистанции. Знаком руки принцесса Крита подзывает служанку. Та помогает госпоже растереться благовониями, расчесывает и укладывает густые длинные волосы цвета вороньего крыла. Потом подает голубых и гранатовых цветов платье с пышным кринолином. Обтягивающий тонкую талию корсаж не прикрывает груди, как это принято при дворе Крита. И в заключение подает девушке искусно вычеканенный золотой венец.

Отпустив ее, черноволосая девушка идет по тенистой аллее в сторону величественного дворца, возвышающегося на холме ярусами взбирающихся одна выше другой стен, арок и колоннад.

Этот дворец легендарен, огромен и древен. Разрушаемый землетрясениями, он возводился вновь и вновь, и поколения мастеров, чьи имена стерло время, укладывали камни новых фундаментов поверх прежних.

Его внутренние переходы извилисты и запутанны, как сама жизнь, но в них нет ничего, пугающего душу. Стены расписаны фресками и освещены падающим из колодцев солнечным светом, а отброшенные в углы сумерки делают эту красоту еще загадочней и прекрасней. О, фрески на его стенах великолепны! Их краски как живые цвета оживших грез, они веселы, безмятежны и просты, будто написанные в ином, радостном мире, где нет места ни мечтам, ни сомнениям, где нет ни томления духа, ни жажды неведомого, вся жизнь как сплошная игра, нет ни трепета, ни страха перед неумолимым Роком, ни перед беспощадными богами, ни перед самой смертью.

Сложность планировки способна испугать лишь чужаков. Широкий коридор выводит девушку на большой двор, вымощенный раскрашенными гипсовыми плитами. Снова войдя в тень сводов, она проходит в святилище богинь-матерей, где, не преклоняя коленей, задумчиво глядит в неподвижные лики раскрашенных статуй. Потом, поговорив с седой жрицей, принцесса покидает святилище, и снова идет, погрузившись в известные ей одной мысли, через сумрак и свет с детства знакомых коридоров, не обращая внимания на почтительно отступающих в стороны придворных и слуг, салютующих копьями воинов охраны, на пройденный путь, на время...

Скорее это блуждания по закоулкам собственной души.

Ее путь лежит в левое крыло дворца, в трехъярусный массив не столь красивых и не так ярко освещенных помещений, в одном из которых так странно проводит время великий мастер, когда-то любимец ее отца, теперь пленник — и однако же, один из немногих, если не единственный человек, которому она может открыть душу. Ибо окруженная почетом, достойным ее происхождения и ранга, она часто ощущает в своей душе нечто, очень похожее на одиночество.

Холоден давно не знающий огня горн, не слышно ударов молота или скрежета точильного камня — а на ладони мастера подрагивает крыльями папирусная птица. Впрочем, это что-то другое, папирус никогда не бывает таким тонким.

Седой, но моложаво крепкий и подвижный старик улыбается ей:

— Гляди-ка, моя принцесса!

Оставшись без опоры, птица оказывается неожиданно легка, восходящий поток поднимает ее к потолку. Едва не коснувшись его, она вдруг клюет носом — и бестолково переворачиваясь, начинает свое падение.

— Обычный воробей превосходит ее тем, — комментирует мастер, — что в его в голове есть хоть крупица мозгов. А как поживает прекраснейшая из принцесс Крита?

— Все так же, — говорит она.

— Все так же? — переспрашивает он. — Это хорошо или плохо?

— Не знаю, — она, улыбнувшись, пожимает плечами. — Как обычно.

Его сын ставит гостье тростниковое кресло — и опускает глаза, не выдержав ее взгляда.

— И прекрасной госпоже совсем нечего мне рассказать? — спрашивает старик. — Например, что завтра она снова исполнит журавлиный танец на священном празднике весны?

— Я забыла...

— А я все равно приду.

Они вместе смеются.

— Спасибо. Ты очень вежлив, Дедал.

— Вежлив? Ты ошибаешься. Многие и многие не согласятся с тобой. Я не вежлив. Я просто искренен, моя маленькая госпожа.

Она снова улыбается, ибо это обращение всегда напоминает ей о временах, когда оно впервые было произнесено, и о совсем маленькой плачущей девочке, впервые протянувшей руку к розе.

— А чем занят великий Дедал?

— Забавляется пустяками и глупыми вопросами, — старик беззвучно смеется. — Отчего летают птицы? Почему живут люди?

— Для чего живут, — говорит она.

Мастер мотает головой:

— Люди живут не «для чего», а лишь «почему», моя госпожа. Случайность рождения выдергивает человека из реки небытия, а родившись и до самой смерти он принадлежит себе не более чем рыба, бьющаяся на песке в муках удушья.

— Ты так не думаешь, мастер.

— Это верно для девяносто девяти из ста — ибо людям редко ясно различие между свободой и рабством.

— Тебя забавляют такие грустные истины, мастер?

— От этого они не перестают быть истинами. Большинство не хочет замечать их — и уродует ложью свои души.

— Но душа человека все равно говорит ему правду — пускай даже ночью, языком его снов.

— Лгавшая днем, душа и во сне может заговорить только лукавым языком раба. Многие ли пытаются понять этот язык? Но что с тобой, моя госпожа?

— Ты будто читаешь мое сердце. Мне приснился сон.

Она мельком ловит взгляд его сына, заворожено остановленный на ее неприкрытой корсажем груди. И как всегда, чуть вздрогнув, подросток опускает глаза.

Мастер снова отправляет в полет свою игрушечную птицу. Достигнув на сей раз стены, та принимается безнадежно биться о ряды плотно пригнанных камней.

— Он встревожил тебя?