Николай Романецкий - Везунчик

— Да-а! — повторил я. — Придется бродить по питерским улицам в надежде встретить близкого друга. Потом, когда вспомню, с удивлением размышлять, а я в этом месте очутился.

— Нет, — сказал Кунявский. — Все, что происходило с вами в облике Арчи Гудвина, из памяти не уйдет — Я, например, не забыл ничего.

— А почему, кстати, именно Арчи Гудвин? Почему не Филипп Марло? Или не Перри Мейсон? Или не Владимир Казанцев? Или не Антон Завадский?

— Казанцев был бы в самый раз, — ввернула Инга.

— Можно я сяду?

— Конечно, садитесь.

Кунявский сел на диван около окна.

— Мне сказали, что вы очень любили в первой жизни Стаута. Обычно читатель, которому нравится литературный герой, подсознательно отождествляет себя с этим героем. Я решил, что эгограмма Гудвина, синтезированная по произведениям Стаута, ляжет на вас наиболее удачно.

Я фыркнул:

— А может, мне нравился Ниро Вульф?

— Вряд ли. Вульф менее человечен, чем Арчи. И главный герой именно Гудвин. Если бы романы писались от лица этого Гаргантюа, вряд ли бы они пользовались такой популярностью!

— Конь в малине! — воскликнула Инга. — Может, и я — не я, а какая-нибудь Делла Стрит под чужим именем!

— Если и так, то я на вас эгограмму Деллы Стрит не накладывал. — Кунявский вновь заискивающе улыбнулся: похоже, Ингина рука ему запомнилась хорошо. — Хотя ума не приложу, кто бы еще мог это сделать!

В голосе его прозвучала гордость: он был из тех горе-ученых, которым до фонаря, каким целям служит их работа. Впрочем, поначалу он наверняка работал на благо Отчизны. И лишь потом начал прирабатывать на свой карман…

— Мне и с моей жизнью нравится, — заявила Инга. — Думаю, америкен бой, нам пора.

Кунявский мгновенно побелел:

— Вы меня убьете? Клянусь богом, я ведь ничего не знаю. Приказали — выполнил.

— Зачем же убивать? — Я спрятал пистолет в карман, подошел к дивану, сел рядом с доктором и положил руку ему на плечо. — Вы же никому о нас не скажете, правда? Да никто и не спросит! Никто не знает, что мы побывали здесь. Я кем был, тем и остался. Ведь не скажете, правда?

— Нет! Нет! — Он опять мелко-мелко закивал, со страхом глядя на Ингу. — Никому не скажу!

— Вот и молодец!.. Ну-ка, произнесите еще раз эту вашу кодовую фразу, что парализует меня.

— Зачем?.. Она теперь не сработает.

— А вы все-таки произнесите!

Он пожал плечами:

— Ради бога… Валенсия осталась на свободе.

Тут я его и вырубил.

Схватил под мышки, протащил за ширму, следя, чтобы ноги доктора не зацепили чего-нибудь по дороге.

— Помоги, малышка!

Сообразительную Ингу долго уговаривать не пришлось, и вдвоем мы легко угнездили Бориса Соломоновича в установке. Пришлось, правда, повозиться немного с первым ремнем, но, когда принцип стал ясен, остальные ремни я расщелкал, как орехи.

— Ты хочешь стереть ему память? — Инга смотрела на меня с сомнением. — А сможешь?

— Да. Здесь есть кнопка «Наведенная амнезия»… Следи, чтобы он не пришел в себя раньше времени.

Она вперилась доктору в лицо. А я сел за гейтс, прошелся по списку и по менюшкам, выбрал параметры, показавшиеся мне нужными, и, когда появилось сообщение «Программа к работе готова», щелкнул мышью по кнопке «Начать процесс».

Надо сказать, зрелище было довольно неприятным. Физиономия Кунявского то перекашивалась жуткой гримасой, то расплывалась в улыбке идиота; кулаки то сжимались, то разжимались; грудь вздымалась и опадала. А потом начались эти самые судороги, за которые Инга чуть не пристрелила его получасом раньше. Пристрелить меня у нее и в мыслях не появлялось, хотя я сейчас ничем не отличался от доктора.

Впрочем, процесс длился не более двух минут. Когда обратный секундомер в углу дисплея дошел до цифры «пять», я встал и подошел к Борису Соломоновичу. Чтобы еще раз вырубить его, если очнется.

Он не очнулся.

Мы освободили Кунявского от «цепей»и перетащили обратно на диван.

— Поищи нашатырный спирт, — сказал я Инге. — Вон, на стене, аптечка.

Вскоре наш доктор дернулся и открыл глаза. Инга убрала от его лица ватку.

— Что со мной?

— Лишился чувств от страха. — Инга саркастически фыркнула и вернула флакон со спиртом в аптечку. — Или от радости, что не станут убивать.

— Как вы себя чувствуете? — поинтересовался я и вспомнил, что такой вопрос чуть ранее он задавая мне. — Идти можете?

Он поворочался пару минут, покривлялся, но потом встал на ноги, сделал шаг, другой.

— Идемте! А то скоро охранник забеспокоится, почему мы так долго.

Инга поправила парик, я прилепил бороду, Кунявский проделал обратные манипуляции с видаком. Потом наше трио покинуло лабораторию и отправилось в обратный путь.

— Все в порядке, Борис Соломонович? — поприветствовал Кунявского на выходе охранник.

— В полном, Володя. Дождись меня завтра. Обязательно! Пять кусков твои.

Нас выпустили на волю и заперли дверь. На прощанье охранник помахал рукой.

Обратно мы ехали в другой диспозиции — за руль пожелала сесть Инга, и я не стал сопротивляться. Когда подкатили к дому Кунявского, я глянул на часы. Оставалось пять минут…

— Ну? — спросил доктор. — Я пошел?.. Было очень приятно провести с вами время.

Он опять отчаянно трусил: что мешало мне сейчас вогнать ему пулю в затылок? А потом выкинуть труп из салона и удрать?.. Очень подходящая ситуация! Вон и фонарь, возле которого мы остановились, почти не горит! Да, конечно, мимо время от времени проносятся машины, но их мало. Пропустить очередную и выкинуть тело — никаких трудов!.. Впрочем, нет. Тогда бы в салоне остались следы крови. Можно поступить гораздо умнее. Дать пленнику возможность выйти на тротуар, а потом вогнать пулю в затылок. От Кунявского прямо-таки веяло уверенностью, что именно это его и ждет, несмотря на все мои заверения…

— Подождите! — Я коснулся рукой докторова плеча. — Скажите, Борис Соломонович… Как вы живете? Неужели вас никогда не мучает совесть?

Он принужденно хохотнул, обернулся. Глаз его в темноте не было видно, но я и так знал, что они переполнены цинизмом.

— Совесть? — Плечо доктора дернулось. — Дорогой мой Арчи… Извините, я уж так и буду называть вас… Совесть, Арчи, понятие ирреальное и в наше время не модное. Совестью сыт не будешь, а кушать хочется каждый день…

Его понесло. Слова полились рекой. Наверное, неопределенность последних минут так истерзала душу, что ему не просто вещать — вопить хотелось.

Я послушал немного. А потом сказал:

— Ладно, ступайте. Господь с вами!

Он замолк на полуслове, вздохнул.

— Идите, идите.

И он пошел. Выбрался из машины, глянул на меня. Разумеется, увидел лишь отражение далеких окон собственного дома. Сделал по направлению к подъезду шаг, другой, третий… Плечи его опускались все ниже, ниже — думаю, ему очень хотелось кинуться на тротуар, прижаться, раствориться в асфальте…