Николай Романецкий - Везунчик

— Либо вы найдете возможность помочь, либо останетесь здесь. В качестве жертвы преступления… Я уже говорил, мне терять нечего!

Кунявский быстро-быстро заморгал, лицо его скривилось. Будто у ребенка отняли конфетку…

— Я могу, — сказал он, заикаясь, — снять с вас наведенную эгограмму. Но стопроцентной гарантии нет. Такие операции в половине случаев кончаются шизофренией.

Я понял, чем рискую. Но другого выхода не было. К тому же все последние дни мне чертовски везло!.. А Кунявский вполне мог соврать.

— Я согласен.

Инга посмотрела на меня с испугом. Я подмигнул ей со всем спокойствием, которое только мог изобразить.

— Валяйте, доктор!

Кунявский спрятал платок, пересел к одному из гейтсов. Я встал у него за спиной.

Похоже, всю работу производил компьютер. Во всяком случае, доктор лишь запустил программу и набрал затребованный пароль.

Появился стандартный интерфейс — заставка с записью «Лаборатория экспериментальной эгографии»и строка выпадающих менюшек.

Кунявский щелкнул на меню «Работа с эгограммами». Открылся список, стремительно побежали строчки. Все названия я прочесть не успевал, но кое за какие глаз зацепился. «Атлант», «Наведенная амнезия», «Нарцисс», «Повышение потенции», «Синдром суицида», «Снятие необоснованных страхов», «Снятие ранее наложенной эгограммы»:.. Мелькание прекратилось. Доктор щелкнул по найденной строчке. Открылось меню «Параметры». Кунявский ввел в окно «Глубина проникновения» значение — 100%.

— Возьми пистолет, — сказал я Инге, — и если со мной что-нибудь случится, отправишь доктора к праотцам, не выслушивая объяснений.

Кунявский вздрогнул, быстро поменял «Глубину» на 65%, а потом, подумав, снизил до 62%. Нажал кнопку «ОК». На экране возникло стандартное табло «Программа к работе готова — Начать процесс — Отмена».

Доктор встал, отодвинул ширму.

Перед нашими глазами предстало скрывающееся за ширмой кресло. Спинка его составляла с полом угол градусов в тридцать.

— Проходите сюда, Гудвин. Садитесь!

Я отдал Инге пистолет.

— Гляди в оба, девочка!

Она слабо улыбнулась:

— Не промахнусь, конь в малине!

Кресло отдаленно напоминало своих собратьев, установленных в стоматологических кабинетах, но было гораздо массивнее и оборудовано ложементами и мощными пристяжными ремнями, состоящими из похожих на гусеничные траки металлических секций.

Я решительно сел, и Кунявский тут же начал пристегивать к ложементам мои руки и ноги.

— Зачем это?

— Чтобы вы не нанесли себе ран. Некоторые пациенты во время сеанса очень беспокойны.

Через пару минут ремни опоясали меня в шести местах: локти, кисти рук, грудь, таз, колени и лодыжки. Наконец Кунявский наложил на мой лоб пластиковый обруч, украшенный круглыми блямбами из серебристого металла, и шагнул к компьютеру:

— Расслабьтесь, Гудвин! Сначала будет немножко больно. — Он положил правую руку на мышь. — Включаю программу!

В ушах послышался тихий шум — будто где-то поблизости, за моей спиной, зажурчал ручеек. В висках начало покалывать, потом зудеть. Появилась легкая боль.

Я успокаивающе улыбнулся Инге, но ответной улыбки не получил: она не спускала глаз с доктора.

А потом мне просто-напросто открутили голову.

Глава 50

Когда голова вернулась, я открыл глаза.

Белый потолок, люминесцентные лампы, слева — коричневая портьера…

Где я, братцы?.. Ах да, в лаборатории у Бориса Соломоновича Кунявского, пытаюсь выяснить, кто я таков.

А вот и сам доктор. Смотрит выжидательно, облизывает губы. Волнуется…

— Как вы себя чувствуете?

За его спиной, в пяти метрах, вооруженная «етоичем» Инга. В глазах неприкрытое беспокойство и тщательно скрываемый страх.

— Давайте, Борис Соломонович, отстегивайте!

Кунявский занялся замками. Щелк, щелк… Когда последний ремень был расстегнут, я встал и потянулся.

— Как вы себя чувствуете? — повторил доктор.

— Словно спал и проснулся.

— Когда у тебя начались судороги, я чуть не пристрелила его, конь в малине! — Инга подала мне отвалившуюся бороду.

Прислушался к себе. Сразу заболела левая кисть. Поднял руку: на косточке у основания кисти красовалась свежая ссадина.

— Ремни невозможно подогнать к коже плотно, виновато проронил Кунявский.

Я отмахнулся, продолжая прислушиваться к собственным ощущениям.

— Ну же, говори! — нетерпеливо воскликнула Инга. — Вспомнил, кто ты такой?

— Тот же, кем и был, — сказал я. — Американский гражданин Арчи Гудвин, прикидывающийся русским детективом.

Кунявский издал непонятный вздох: то ли разочарования, то ли облегчения.

Я повернулся к нему:

— Что-то не получилось?

Он развел руками:

— Снятие до конца не прошло. — И засуетился: — Так бывает довольно часто. Столь глубокие процессы еще мало исследованы. Ваш случай — второй.

— Иными словами, мне довелось выступить в роли лабораторной крысы. — Я забрал у Инги «етоича».

Она вдруг кинулась к доктору, залепила ему основательную — аж голова мотнулась — затрещину:

— Что же ты, сволочь! Исследованиями тут на живом человеке занялся?

Ухо у Бориса Соломоновича мгновенно покраснело.

— Я был уверен в успехе, — заявил он плаксивым голосом. — Просто иногда окончательный этап снятия задерживается.

— И сколько еще ждать?

— Этого я не знаю.

— Почему же сразу не сказал? — Инга вновь шагнула к нему, поднимая руку. — Про шизофрению тут распинался!..

— Вы бы все равно не поверили!

— Инга! — крикнул я. — Подожди, девочка! Хватит раздавать оплеухи, конь в малине! Она остановилась.

ВЕЗУНЧИК 215

— А кто был первым? — спросил я. — Кому вы еще делали процедуру снятия?

— Самому себе. — Кунявский с опаской глянул на Ингу.

Рука у той опустилась.

— И как?

— Тоже не вспомнил себя сразу. Но я допускал подобную возможность и оставил подробную видеозапись: кто таков, чем занимаюсь, где живу…

— И когда же вспомнили?

— Едва вернулся домой и увидел собственную прихожую. У меня там, если помните, висит календарь с буддистской символикой. Едва я взглянул на него, все тут же и всплыло в памяти.

— Да-а, — сказал я, присаживаясь на ближайший стул. — Мне вот не позволили оставить самому себе письмо.

Он мелко закивал:

— Действительно, ваш случай посложнее. Но вы тоже вспомните, рано или поздно. К примеру, если окажетесь в доме, где часто бывали в той, первой жизни. А может, вам встретится близкий друг. И сразу все вспомните.

— Спасибо, утешили! Так можно прождать всю жизнь!

— Не расстраивайтесь, — продолжал доктор заискивающим тоном. — Я думаю, в первой жизни вы были жителем Петербурга. Вы ведь, как мне показалось, знаете город, а Гудвин его знать не мог. Ему был известен Нью-Йорк и другие американские города середины прошлого века.