Мэгги Стивотер - Баллада: Осенние пляски фей

Я был потрясен и одновременно заворожен. Раньше я видел мертвецов только по телевизору, и для первого раза мне достался довольно жуткий экземпляр. Я подумал, не нужно ли сообщить в полицию. По-моему, феи проявили странную беспечность, оставив тело среди холмов.

— За что тебя убили, человек? — прошептала Нуала.

И тут я понял, что слышу песню короля терновника, причем довольно давно.

— Нуала, я слышу…

Она схватила меня за руку и развернула:

— Гляди!

Рога повторяли форму голых ветвей за его спиной. Он шел прочь от нас. Никогда не думал, что мне придется его догонять. От такого ужаса обычно убегают.

Мы с Нуалой пошли за ним, но не могли приблизиться. Более того, разрыв увеличивался, словно между нами было бескрайнее море красно-золотой травы. А потом я понял, что он побежал неспешными грациозными прыжками крупного зверя, и на каждом шаге оленьи рога покачивались из стороны в сторону.

Я тоже побежал и услышал, как громче и чаще затопала Нуала. Оленерогий король оставлял за собой дорожку из примятой травы, которая выпрямлялась еще до того, как мы ее достигали. Холодный воздух разрывал мне горло, и я уже был готов сдаться, когда заметил, что за фигурой развевается длинный черный плащ.

Я снова бросился за ним, как будто от этого зависела моя жизнь. Я потянулся и поймал пальцами грубую, смертельно холодную ткань. Другую руку я протянул Нуале и почувствовал ее пальцы… А потом король терновника потащил нас за собой.

Я не знал, бегу я или лечу. Трава под нами ложилась все быстрее и быстрее, позади нас солнце спряталось за холмы. Казалось, что вместо воздуха у меня во рту и в носу лед; дыхание вырывалось во тьму короткими морозными рывками. В небе появились миллионы звезд, я никогда не видел столько, и я услышал, как Нуала судорожно втягивает в себя воздух, то ли от восторга, то ли от страха.

Мы бежали. Над нами проносились кометы, под ногами бушевал ветер и неслись бесконечные холмы. Ночь становилась все темнее и глуше, и вдруг мы увидели между холмов огромную черную реку. Мы мчались прямо к ней.

Мой мозг — а может, это была Нуала — кричал: «Отпусти!»

Не знаю, зачем я продолжал цепляться за плащ. Подо мной сверкала звездами смертная тьма, отражение неба над нашими головами. Я никогда такого не видел. Может, порой замечал краем глаза черное обещание конца, но никогда не нырял в него с головой, широко открыв глаза.

Наши тела вошли в воду под звук смеха.

Нуала

Печален я, когда ты весела,Неискренен, хоть говоришь ты честно,Я умираю, когда ты жива,И одинок, когда с тобой мы вместе.

Темнота.

Даже не темнота — ничто. Я не чувствую руки Джеймса. Не чувствую свитера на своих плечах, дыхания, вырывающегося из моего рта. И даже самого рта не чувствую.

Я потянулась рукой к губам, чтобы убедиться, что они еще на месте, и ничего не почувствовала. Ни губ. Ни руки. Только всепоглощающая тьма — потому что у меня нет тела, а значит, нет глаз, чтобы видеть.

Время тоже перестало существовать.

Не было ни начала, ни конца.

Я перестала существовать.

Я закричала, но зачем кричать, если нет ни рта, ни связок, ни тех, кто может услышать?

А затем у меня появилась рука, потому что кто-то ее держал. А затем — уши, потому что я услышала, как Джеймс говорит:

— Нуала! Почему она меня не слышит?

Крупинки. Их втирают в мою кожу, вкладывают мне в руку, оставляют на моих губах. Соль. Как в картошке фри.

— Добро пожаловать в смерть, — произнес другой голос, низкий, грубый, грохочущий под нами и внутри нас.

Я распахнула глаза, внезапно сознавая их обыденную магию: как веки закрывают глазные яблоки, как соприкасаются верхние и нижние ресницы, когда я моргаю, как легко мой взгляд обращается к Джеймсу. Вокруг нас все еще было… ничто, но в нем со мной был Джеймс, и его красная футболка полыхала, как закат.

— Ты видишь свою смерть, — продолжил голос, и я поняла, что передо мной появился оленерогий король, — а она видит свою. Что видишь ты, Джеймс Антиох Морган?

Джеймс покрутил головой, будто осматриваясь в пустоте:

— Я вижу сад с белыми и зелеными цветами. Все бело-зеленое. Я слышу музыку. По-моему, она идет из-под земли. А может, из цветов.

— А что видишь ты, Оран-Лиа-на-Мен? — спросил Кернуннос еще более глубоким голосом.

Я дернулась:

— Откуда ты знаешь мое имя?

— Я знаю имена всех созданий, проходящих через мои владения, — сказал король терновника, — но твое я знаю потому, что сам дал его тебе, дочь моя.

Джеймс крепче схватил меня за руку… или это я его схватила?

— Я — ничья дочь, — отрезала я, впрочем сомневаясь. Раньше я бы сказала, что я — ничья сестра.

— Что ты видишь, Оран-Лиа-на-Мен? — вновь спросил король терновника.

— Деревья, — соврала я, — огромные деревья.

Кернуннос шагнул ближе — темная глыба в темной пустоте, видимый лишь потому, что он был сущностью посреди небытия.

— Что ты видишь, Оран-Лиа-на-Мен?

Я не могла посмотреть ему в лицо — он был слишком высокий, и это пугало меня почти так же, как мой ответ.

— Ничто, — прошептала я, зная, что именно это и ждет меня после смерти, ибо у меня нет души.

Пустота поглотила мое слово, и я начала сомневаться, правда ли я его произнесла.

— В нем есть свои радости. — Рога Кернунноса тянулись в темноту, такую черную, что я мечтала увидеть звезды. — У тебя нет ответственности. У предстоящего нет конца. Если пожелаешь, то у твоих ног лежит необузданный гедонизм. Ничто — малая цена за такую жизнь, когда ты наконец склонишь голову к холодной земле.

Пальцы Джеймса сжались и отпустили мои. Он пытался мне что-то сказать. Кернуннос чуть наклонился в мою сторону. Он тоже пытался мне что-то сказать или хотел услышать что-то от меня, только я не могла понять что. Я не привыкла к тому, чтобы слова так много значили.

— Ты прав, — кивнула я, — и это подтверждают феи, которые смеются надо мной, и многие павшие ради меня люди. Но для чего? Я живу, чтобы высасывать жизнь из других тел, пока мое собственное не износится, и тогда я сгораю, и все начинается заново.

Я не чувствовала благодарности.

Кернуннос сложил перед собой руки — вполне человеческие, морщинистые, крепкие и белые, как у привидения.

— Тому причиной я, дочь. Моя отравленная кровь тянет тебя в костер каждые шестнадцать лет. Моя кровь дает тебе лишь половину жизни и заставляет отбирать остальное у тех, кто имеет душу и меняет свое дыхание на твое вдохновение. Я думал, что ты будешь довольна жизнью, в которой будет потакание слабостям, танцы и восхищение. Я не хотел, чтобы она причинила тебе боль, хотя вижу, что именно так и вышло.