Елена Хаецкая - ОЗЕРО ТУМАНОВ

— Я правильно его воспитывал, — огрызнулся Эсперанс. — Не успел только объяснить, что не следует доверять первому встречному: негодяи на этом свете встречаются куда чаще, чем хотелось бы.

Капеллан гневно передернул плечами и отвернулся.

— Я позабочусь о том, чтобы тебя удалили из Керморвана, — обещал он.

Эсперанс сильно побледнел и поскорее ушел. Он умел сделать так, чтобы о нем позабыли. Товарищи, с которыми он вместе воевал, когда-то всерьез утверждали, что Эсперанс наловчился даже отводить от себя стрелы врагов. И теперь Эсперанс крепко рассчитывал на это свое замечательное умение, поскольку больше всего боялся, как бы его и в самом деле не выгнали из Керморвана.

С приездом Врана поистине ожил старый замок. На протяжении столетий все прежние владельцы Керморвана заботились лишь о том, чтобы стены его оставались высоки и крепки, а в нижних этажах главной башни не переводились запасы стрел и каменных шаров, которые сбрасывали на головы осаждающих. Вран был первым, кого обеспокоили иные вещи.

Он заказал в Ренне новые гобелены взамен старых, наполовину истлевших, велел доставить десяток красивых медных ламп и расставить их по жилым помещениям, а в довершение всего прибыл целый обоз с сундуками, набитыми одеждой и посудой, металлической и из разрисованного магрибинского фаянса.

Все эти чудеса наполнили маленькую вселенную Ива. Притихший, ошеломленный, мальчик бродил по комнатам, которые знал с детства, и повсюду ему встречались новшества: он как будто попал в чудесный мир, вроде тех, что рисуют в книжных миниатюрах.

Дядя постоянно оказывался поблизости от мальчика; Эсперанса же нигде не было видно.

Коснувшись лампы, изображающей смешного человечка, сидящего на корточках в акробатической позе — с ладонями, упирающимися в землю, и ногами, закинутыми на плечи, — Ив тихо усмехался и тотчас же встречал ответную улыбку Врана:

— Нравится? Говорят, такие трюки проделывал Жан Руконожка, придворный шут герцогини Изор… Ты слыхал о нем?

Ив качал головой, и Вран тотчас охотно принимался рассказывать:

— Жана называли Руконожкой за то, что он ходил на руках с той же легкостью, с какой другие ходят обычным способом, то есть ногами. Он был на удивление уродлив — медная лампа, по слухам, его изрядно приукрасила: рот до ушей, глаза навыкате, нос расплющен.

— Возможно, он был мавром, — заметил Ив. — Я читал, что у мавров темная кожа, вытаращенные глаза и расплющенный нос, однако это не является, с их точки зрения, уродством, но, напротив, вполне обычное у них дело. У всякого народа собственные представления о красоте, так что не исключено, что Руконожка кому-то казался красивым…

— Только не герцогине Изор, — отмахнулся сир Вран, стараясь не показывать удивления, которые вызвали у него рассуждения племянника. — Уж она-то, во всяком случае, точно считала его уродом, и того же мнения были все ее друзья и подданные. Тем не менее Жан имел глупость влюбиться в свою госпожу и по целым дням таскался за нею следом и вздыхал. Но прекрасная Изор ничего не замечала. Ей и в голову не могло прийти, что шут осмелится на подобную дерзость. Он же не знал, как ей получше услужить, и изобретал все новые и новые трюки, так что герцогиня, бывало, смеялась до упаду.

Ив затаил дыхание: он чувствовал, что сейчас в истории Жана произойдет нечто важное, необратимое, нечто такое, после чего ни сам Жан, ни слушатель истории уже не останутся прежними.

Вран между тем продолжал:

— Случилось так, что проделывая очередной прыжок, Жан повредил себе спину. Но, поскольку герцогиня была весела, Жан не захотел портить ей праздника и поскорее закончил выступление: он уполз, помогая себе руками и подражая ящерице. Он надеялся, что отлежится и болезнь его пройдет, но на следующий день все оказалось еще хуже, чем было накануне: он утратил способность двигать ногами, и холод медленно поднимался от колен все выше и выше. Еще через два дня Жан понял, что умирает — скоро холод подберется к самому сердцу и остановит его. Между тем герцогиня соскучилась по забавным выходкам своего шута и, узнав о его болезни, явилась к нему сама. Впервые в жизни шут не сумел рассмешить ее и заплакал. И тогда случилась удивительная вещь: заплакала и сама Изор.

— Это потому, что душа у нее была добрая, — сказал Ив. Голос мальчика подрагивал.

Вран искоса поглядел на племянника и, никак не отзываясь на его последнее замечание, заключил рассказ:

— Одна теплая слеза герцогини упала на грудь шута, и сразу же холод отступил. Тогда Изор положила руку ему на лоб и велела поскорее поправляться: «Если ты меня любишь, — сказала она, имея в виду, конечно, не любовь мужчины к женщине, которой на самом деле втайне пылал шут, но обычную любовь слуги к доброму господину, — то непременно будешь на ногах к нынешнему воскресенью, потому что я жду к себе важных гостей и желаю насмешить их».

— Он поправился? — спросил Ив с замирающим сердцем.

— Да, — сказал Вран.

Поначалу он хотел рассказать совсем другое: как шут умер от неразделенной любви, но, видя, как страстно хочется племяннику доброго завершения повести, изменил намерение.

— В то воскресенье, говорят, Жан проделал самые забавные свои трюки… Впрочем, все это случилось почти сто лет назад.

Другие лампы были столь же причудливы, и с каждой связывалась какая-нибудь история: одна напоминала о верном псе, которого Тристан выучил не лаять во время охоты, дабы тот громким лаем не выдал ревнивому королю Марку местонахождение влюбленных (не могли же Тристан и Изольда, сбежав от короля, отказать себе в удовольствии поохотиться!); другая была отлита в форме хитрого кота Тибальта, приятеля и соперника лиса Рейнеке; третья имела вид оседлавшей философа женщины с распущенной шнуровкой на лифе.

— На свете нет другой такой же лампы, — рассказывал племяннику Вран. — Их делают из воска, обмазывают глиной, а после заливают в форму металл. Воск выливается через специальное отверстие, а глиняную оболочку — после того, как металл застывает, — разбивают…

Впрочем, Ива не столько интересовал способ изготовления фигур, сколько связанные с ними истории, и Вран охотно пересказывал одну за другой.

Так Ив узнал о чудесном коне, которого корриганы наделили даром говорить человеческим языком, наказав воспользоваться этим умением лишь трижды за жизнь, и о певце, которого ослепили враги и который проклял их за это, предсказав тем, что трижды они после этого родятся на свет — и трижды погибнут позорной смертью.

«Я никогда не ослепил бы певца, — думал Ив, едва сдерживая слезы, — и отпустил бы на волю чудесного коня после того, как он заговорил бы со мной в третий раз. Я не поступил бы так, как поступали все эти неразумные люди, которые погубили себя и других лишь потому, что думали только о себе и собственной выгоде…»