Алексей Корепанов - Станция Солярис

Я повернулся на своем табурете и обнял ее, прижавшись лицом к ее груди. Хари легонько погладила меня по голове, и у меня опять защемило сердце.

– Ты обиделся на меня? Да, Крис?

Я молча помотал головой. Я не обижался на нее – разве можно обижаться на любимого человека, с которым вскоре предстоит расстаться, и расстаться надолго?.. Может быть именно в расставаниях и заключается наше спасение? От расставаний становятся крепче те незримые нити, что связывают людей…

– Завтра мы полетим с тобой, Крис. Обязательно полетим на побережье.

Да, мы обязательно полетим. А потом я полечу уже без тебя, Хари.

Туда, где нет никаких побережий.

Хари говорила еще что-то, но я почему-то не мог больше разобрать ни слова – ее голос становился все тише, словно она удалялась от меня.

Руки мои внезапно потеряли опору и бессильно упали… Я почувствовал, что стремительно проваливаюсь в пустоту, как будто неожиданно рухнула терраса нашего дома. Я поспешно открыл глаза и в обрушившейся на мир непроницаемой мгле успел заметить только далекое расплывающееся бледное пятно, неумолимо теряющее знакомые черты. Еще мгновение – и это пятно, в которое превратилось лицо Хари, исчезло в нахлынувшем со всех сторон мраке. Я продолжал падать в никуда, не чувствуя собственного тела, – и тьма ворвалась в мое сознание и начала заливать и гасить его, как неожиданный ливень заливает костер…

Что случи…

2

Все вокруг было каким-то странным и в то же время почему-то казалось вполне привычным, словно такое происходило уже не раз – и не только со мной. Я висел в пустоте, не ощущая своего тела, которого, возможно, просто не было, и меня, бесплотного, пронзал чей-то пристальный взгляд – не добрый и не злой, не торжествующий и не укоризненный; совершенно иной взгляд, не поддающийся никаким определениям. Я пытался укрыться от этого неподвижного взгляда, но мне это не удавалось и не могло удасться, потому что я не знал, что же такое я сам – лишенная всего бесплотность и бесформенность, нечто, растворенное всюду – и нигде…

Не было ни пространства, ни времени, но все-таки из ничего сотворился некий начальный миг. Светящаяся первоточка пронзила Тьму, и из Хаоса начал возникать мир. Из плавающего в первобытных водах яйца родился Брахма…

И появились тени. И исчез пристальный взгляд.

Тени сгущались и расплывались, тени постепенно превращались во что-то знакомое. И издалека, становясь все более внятным, донесся голос:

– Кельвин, ты слышишь меня? Ты меня слышишь, Кельвин?

Невидимая карусель наконец замедлила ход. Окружающее почти перестало качаться и обрело относительную четкость линий. Ближайшая ко мне тень оказалась вовсе не тенью…

Я довольно резко поднял голову и сел на кровати, ощутив легкое головокружение. У меня почему-то шумело в ушах, словно долетал из какой-то дальней дали шум прибоя. Океанского прибоя.

Океанского!..

Не веря своим глазам, я уставился на сидящего рядом с кроватью человека в черном свитере, растянутом у горла. Худощавое, иссеченное морщинами лицо с костистым носом, красные прожилки на скулах, короткие седые волосы, усталые, чуть слезящиеся покрасневшие глаза под густыми бровями.

Этого человека я хорошо знал. Но он не должен был находиться здесь, он просто не мог быть здесь, потому что давным-давно был там, очень далеко отсюда, за пустынными безднами, за скоплением космической пыли, в мире двух солнц – красного и голубого… Он не мог ни с того ни с сего появиться здесь… Где – здесь?..

Я медленно огляделся – голова продолжала кружиться, шум в ушах не прекращался, хотя как будто бы стал стихать – и слабыми пальцами ухватился за простыню, прикрывающую мои голые колени. Шкафы… полки с книгами… два кресла… белые ящики с инструментами… микроскоп на полу… большой стол у окна…

Окно…

А за окном – уходящие к горизонту ряды черных волн, жирно блестящих под низким красным солнцем, подернутым разводами грязного тумана.

Мне показалось, что я брежу.

– Кельвин, ты узнаешь меня? – подавшись ко мне, спросил человек, сидящий на металлическом стульчике возле моей кровати.

Я оторвал взгляд от привычной картины багрового заката и перевел глаза на него. Он внимательно всматривался мне в лицо, и его острый кадык то и дело судорожно дергался вверх и вниз. Под глазами у него висели мешки, набрякшие бурые мешки, отчего вид у него был не очень здоровый.

– Ну конечно, узнаю, – собравшись с силами сказал я, чуть не подавился собственными словами и, резким звуком прочистив горло, повторил: – Конечно узнаю, Снаут.

Он облегченно вздохнул и, нагнувшись, положил на пол шприц, который до этого сжимал в кулаке.

– Слава Богу, Кельвин. Слава Богу. Ты нас изрядно напугал. Пятые сутки…

– Пятые сутки… – осмысливая услышанное пробормотал я и посмотрел на свою руку. Сгиб локтя был усеян красными точками.

– Да, – Снаут кивнул и, сцепив пальцы, сложил руки на животе. – Концентрат внутривенно и шок-уколы. Как учили. – Он усмехнулся и подтолкнул шприц носком ботинка, так что тот закатился под кровать.

– Как учили, – эхом откликнулся я и вновь посмотрел мимо него, в окно, за которым быстро угасал закат. Черная спина океана теряла в сумерках характерные детали, и можно было представить, что там, снаружи, за стенами Станции, простирается голое поле. Обыкновенное земное поле, упирающееся в березовую рощу. Или в сосновый лес.

Голова у меня все еще слегка кружилась – вероятно, от слабости, – и я опять лег, поправив подушку. Меня не покидало ощущение, что все происходит в бреду. Снаут исподлобья глядел на меня.

– Сейчас, – сказал я. – Вот только немного соберусь с мыслями.

Сейчас, Снаут. – Я перевел дыхание. – Как ты догадался? Или это Сарториус?

Снаут пожал плечами:

– Твой видеофон не отвечал. Слишком долго не отвечал. Пришлось нанести тебе визит, – он вновь скупо усмехнулся, – без предварительной договоренности.

Я держал себя в руках. Я очень крепко и надежно держал себя в руках.

Я старался изо всех сил.

– Сейчас, Снаут, – повторил я и закрыл глаза, – Сейчас мы поговорим.

Я все помнил. Я все прекрасно помнил. Тот разговор со Снаутом, несколько суток назад…

Тогда от Снаута вновь пахло спиртным, и глаза у него были грустные и затуманенные. Он слишком часто пил… после всего того, что случилось с нами, и я еще подумал тогда, что это может для него плохо кончиться. Но я его не осуждал. Я и сам был бы не прочь напиться – до слез, до истерики, до беспамятства, – только я знал, что это ничему не поможет и ничего не изменит. Опьянение неизбежно пройдет – и ты вновь окажешься лицом к лицу с тем же самым, ничуть не изменившимся миром.