Мария Мызникова - Снег

Подобное настроение — какая-то замкнутая печаль и мучительные колебания — посещало его еще однажды, в тот раз, когда мы говорили о моей работе.

— Не думаю, что это действительно снежный человек, хотя на моем веку я повидал всякое, — рассказывал я. — Но факт в том, что мне придется закончить дело, как только я поправлюсь окончательно.

— М, — промычал граф, снова уставившись куда-то вбок. — Жаль, что ты меня покинешь, кто же научит меня так блестяще играть в шахматы. Не этот же идиот Матиаш, в самом деле.

— Попроси Марту, — отозвался я с тем беззаботным видом, который нагло перенял у самого Драго. Но тот не отреагировал.

Периодически, гуляя по замку, я слышал пение Марты и постукивание ее каблучков, и тогда у меня в голове сразу же возрождались воспоминания о том, как она танцует, прижав к груди швабру. Видимо, у нее это было совершенно обычным делом, но что было странно, так это то, что я удивительно быстро запомнил расположение всех комнат и даже, кажется, иногда предугадывал расположение тех, о которых не мог знать; к тому же странные привычки Марты меня ничуть не раздражали, что, зная мой характер, действительно о чем-то говорило.

Что еще показалось мне странным, так это светлые волосы Драго. На всех картинах (а на портретах, как вам известно, по обыкновению изображают членов семьи, пусть даже отдаленных) все были по-румынски темноволосы, а волосы графа не оставляли никаких сомнений, что этот, казалось бы, неестественно светлый оттенок — настоящий. Гуляя по замку, я пристально вглядывался в каждый портрет, но нигде не нашел ни одного белого волоска, кроме как у стариков. В то же время я нашел женщину, черты лица и цвет глаз которой живо напомнил мне Марту: такая же синяя радужка, какие же скулы и губы. Всё это меня заинтриговывало, ведь Марта была служанкой, пусть даже наглой и невоспитанной, а портреты матерей служанок не принято вешать в залах.

Я не пробовал говорить об этом с Драго, для начала я попытался просто поговорить с ним о нём самом. Но всякие такие попытки заканчивались безуспешно; в самый последний раз граф просто-напросто проигнорировал мой вопрос и беззаботно позвал меня играть в снежки.

Когда прошло еще несколько дней, я понял, что я совершенно здоров и вынужден покинуть графа.

— Ты паршиво играешь в шахматы, и этот Матиаш тебя когда-нибудь крупно обставит, когда слегка подрастет, но все-таки ты забавный парень, — сообщил я ему в его же манере, совсем по-мартовски пиная носком сапога выступающий булыжник.

— А ты вообще полный козел, потому что покидаешь меня, графа, ради каких-то паршивых крестьян, — по-детски обидевшись, ответил Драго. Ему действительно было пусто и одиноко в этом замке.

— Может быть, я вернусь, — сказал я.

— Ага, — Драго отвернулся, и не сказав больше ни слова (хотя тут как нельзя лучше подошло бы «прощай», «пока» ну или хотя бы «до встречи»), ушел к себе. Марта укоризненно на меня посмотрела.

— Ну и зачем ты обидел мальчика? Завязывай со своими глупостями и приходи к нам. Я подарю тебе сову.

Я сделал вид, что ее предложение чертовски заманчиво и я обязательно об этом подумаю. Впрочем, я знал, что Драго мечтает о белой полярной сове, и, видимо, в голове Марты прочно укоренилась мысль, что сова — это благо для любого господина.

Замок графа находился в долине, возвышался готическими башнями, словно какая-то дикая сила сотни лет назад вырвала его из земли, подняла одним могучим движением из сна горных недр; я понял, что я влюблён в этот замок, в эти витражи, в эти грубые камни, отсвечивающие синим, в то, как пахнет в этой долине ветер, в то, как снег покоится на крышах. В странные танцы Марты (я так и представлял себе, как под Рождество, наряжая елку и поминая святого Николая, она, держа в одной руке конец гирлянды, а в другой — неизменную швабру, вышагивает танцевальные па, а Драго сидит в кресле и пялится на огонь), в светлые волосы, в загадки, в свою постель на чердаке одной из башен, в глупую идею купить белую полярную сову. Всё это было мне уже близким, как будто я это уже знал когда-то, как будто та моя жизнь, которую я забыл, вся состояла именно из этого замка, этого юноши и служанки.

Но я не страдал излишним сентиментализмом. Поэтому я просто отвернулся от замка и зашагал прочь.

III

Мне кажется, есть какая-то сила, которая наводит беду; ту самую беду, про которую мне все говорят, когда я прихожу в чей-либо дом. И мне всегда казалось, что либо ты находишься внутри этой силы, либо вовне, то есть либо ты являешь собой могущество, либо подчиняешься.

Я из первых.

Нет особой разницы, истребляешь ли ты зло или сеешь; если ты умеешь первое, то умеешь и второе, и наоборот. Главное — это есть ли в тебе самом та бездна, откуда приходит тьма, дающая тебе возможность делать подобное. Я не имею в виду, что если ты вампир, то ты способен изменить свою сущность; я имею в виду, что если ты способен убить вампира, по большому счету, ты ничем не лучше его. В конце концов, ты — это ещё большая тьма, чем он, если твоя тьма уничтожила его тьму.

К тому же, по мне, так убийство — очень интимная вещь. Точнее, при желании оно может стать таковым; когда ты убиваешь, ты создаешь между собой и жертвой странную связь. Своей крайней степенью насилия ты создаешь ситуацию, в которой ты — бог, а он — тварь, таким образом, это полное подавление его собой, что бы это ни значило; и разве это не есть личное дело? Очень личное, самое что ни на есть личное.

Впрочем, всё это лирические отступления и достаточно отвлеченные мысли. Несмотря на то, что я скучал о Драго, большая часть моего сознания была поглощена охотой; и, зачеркивая дни на календарике, я не ждал Рождества, я ждал победы и свободы.

Рождество у меня ассоциировалось с танцующей Мартой, то есть было совершенно немыслимо в тех условиях, в которых я находился; впрочем, иногда мне мерещился стук ее каблуков, монотонное напевание под нос; это напевание стояло у меня в ушах, как мантра, а еще голос Драго, который бормочет «е-два, е-четыре».

Через две недели я нашёл какое-то странное место. Это была достаточно просторная площадка, где снег был плотно утоптан, словно стадо белых медведей ходило здесь каждый день. Следы были действительно больше человеческих, к тому же, можно было разглядеть выемки от больших когтей. Неподалеку виднелся темный зев пещеры. Рядом с входом следов было гораздо больше, а потому я решил подготовиться получше: вернуться в сторожку, захватить все имеющееся оружие и затаиться.

Я лежал неподвижно, и холод снова сковывал мои руки, а еще мне казалось, что я вижу чуть лучше, чем обычно, как будто взгляд мой чудесным образом научился пронзать пространство.