Рекламщик в ссылке для нечисти - Полина Бронзова
— О, — с удивлением и как будто с уважением сказал он чуть погодя. — Ярчук, не иначе!
Марьяша тоже присмотрелась.
— Да не, какая-то помесь таксы, — сказал Василий. — Даже не знаю, с кем. Линяет страшно.
Теперь мужик уставился уже на него и осмотрел всего, от кроссовок до волос. У Василия даже руки невольно потянулись, чтобы их пригладить. А, бесполезно, после такого бега торчат во все стороны!
— Ты откель, человече? — спросил мужик, щуря светлые глаза. — Какого роду-племени, как зовут-величают?
— Из Южного я, город такой. Слышали?
— Из южных краёв он, тятя, — пояснила Марьяша. — Совсем они там дикие.
— Василий, — представился Василий и протянул мужику ладонь, но тот её не пожал и не назвал своего имени. Ещё и уставился так, будто перед ним штаны стянули.
— Вот уж верно, дикий, — сказал он наконец. — Староста я здеся, Тихомиром кличут. И за что ж сослали тя?
— Да никто меня не ссылал. Я с горки съехал, ну и… в вашем лесу и очутился… как-то, — объяснил Василий, разведя руками.
Дочь и отец заспорили, не обращая на него внимания.
— С горки? Это он с Рыбьего холма, никак, сверзился?
— Да с какого Рыбьего? Холм-то вона где, а этого бедолашного Гришка… На опушке я его нашла, близенько.
— Где ж там горка-то?
— Ты его больше слушай! Видишь же сам, какой он — на ровном месте падает, горемыка. С телеги небось свалили…
Дверь ближайшего дома отворилась с громким и неприятным скрипом, и кто-то, плохо различимый во тьме, вышел на крыльцо.
— И чё расшумелисси, окаянные? — сиплым со сна, тонким голосом напустился он на спорщиков. — Никакого спасу от вас нетути, ноги б вам повыдергать да задом наперёд приставить…
— Не серчай, дядя Добряк, — ответила ему Марьяша. Она хотела сказать что-то ещё, да где там! Ей и слова вставить не дали.
— Да-а, вона как оно, жить у околицы! Колобродят, бестолочи, верещат денно и нощно, ни сна, ни покоя! Ах вы, стервецы, лоботрясы, бездельники!..
Староста пожевал губами и сказал задумчиво и негромко:
— Идёмте уж, что ли. Ежели ему вступило, так и до света блажить будет! Дома и договорим.
Он махнул рукой и пошёл.
Василий, недолго раздумывая, свистнул Волку и направился следом. Пёс неохотно поднялся с земли. Прогулки он любил, но эта вышла уж слишком долгой.
Дорога никуда не годилась: сплошные рытвины да колдобины, а грязи сколько… Тут тебе и тыквенные корки, и ореховая скорлупа, и яблочные огрызки, и хвостики репы, и подсохшая ботва — не дорога, а свалка. Там и сям поблёскивают лужицы. Тут же и коровьи лепёшки, и козьи шарики — и, конечно, следы копыт. Какие-то и совсем маленькие, будто у той козы ноги не толще пальца.
Может, правда, и показалось: света-то, кроме факела, никакого, и староста на месте не стоит. Идёт, прихрамывая. По этим-то колдобинам попробуй не хромать.
Василий смотрел только на дорогу, чтобы не вступить куда ненароком и не споткнуться, а потому больше ничего вокруг и не заметил. Да он и не интересовался, голова была занята другим.
Он всё вспоминал, как съехал с горки и очутился в драконьей пасти — и хоть убей, не мог уловить того мгновения, когда всё пошло не так. Что же с ним случилось? Вот он забрался на горку… Ну нет же, никого не было рядом, да и Волк бы учуял. Значит, версия, что ему дали по голове, отпадает.
Тогда что, с сердцем плохо стало? С таким-то режимом всё возможно, но до чего же обидно… А перед тем он вспомнил старую городскую легенду, услышанную в детстве от Пашки, и вот ему мерещится другой мир.
А мерещится ли? Взять хоть ырку — да Василий и слова такого раньше не слышал!
Эта мысль настолько его поразила, что он даже остановился, замотал головой и сказал:
— Да ну нет, блин!
— Чево это с ним? — вполголоса поинтересовался староста у дочери.
— Сказывала же, блажной, — так же тихо ответила она. — И голодный, должно. Вишь, блины ему всё мерещатся. Завтра надо бы напечь, я уж слово дала.
Но Василий их не слушал. Он уже думал о том, что мозг, наверное, способен запоминать всякое, а потом извлекать. Может, про ырку он знает из детских сказок. Или когда-то читал статью в интернете, или вообще сам придумал. Ырка-дырка! А всё-таки интересная история складывается, даже не лишённая логики. Он-то раньше пробовал писать только креативы, а у него, может, и книги бы хорошо пошли.
Тем временем они добрались до двора старосты. Как Марьяша и говорила, третий дом, идти всего ничего. Натуральная изба, тёмная от времени. Прямо музейная экспозиция «Славянский быт».
— Ну, заходи, гостем будешь, — пригласил Тихомир.
Внутри оказалось ещё темнее. Староста разжёг какой-то тонкий прутик, вставленный в стенную щель, и погасил факел. Василий сперва закашлялся — в избе было дымно, — утёр слезящиеся глаза и разглядел длинные полки с горшками, а потом и тёмную громаду печи в углу, и лавки, укрытые полосатыми дорожками. Где-то, невидимый, тяжело дышал Волк.
— Зверя-то кто в дом пустил? — спохватился староста. — В доме ему не место! А ну, пшёл во двор…
— Он домашний, — вступился за пса Василий. — Да у вас и без того грязно, вон, весь пол в трухе какой-то. Не метёте, что ли?
Марьяша блеснула глазами. Видно, обиделась. Тут Василию пришло в голову, что за уборку в этом доме отвечает она. И ещё он подумал, что в гостях, пожалуй, лучше таких вещей не говорить — но когда он там в последний раз был у кого-то в гостях? Да вот, пожалуй, когда заглядывал к Пашке-Шпроту ещё летом. Пашке можно было сказать без обиняков: «Ну у тебя и свинарник!», а тот ответил бы только: «Гы-гы» и сгрёб с кресла побросанные как попало вещи, чтобы освободить гостю местечко. Пашка бы не обиделся.
А Тихомир уже распахнул дверь и прикрикнул на Волка:
— А ну, пшёл отсюда!
Волк поднялся на ноги, встряхнулся и посмотрел на хозяина с вопросом.
Василию стало обидно.
— Если вам для собаки места жалко, так и я тогда пойду. Он у меня домашний, я его на улице никогда не бросал, а у вас тут и вообще чёрт знает что творится. Ещё сожрёт его упырь какой-нибудь!
— Да кто его там сожрёт…
— Да кто угодно, вот хоть ваш дракон!
Марьяша даже в лице переменилась. Взгляд бросила — мол, ты же обещал не выдавать!
— Не успел я сюда попасть… — упрямо продолжил Василий и потянул себя
