Вячеслав Седов - Наследие. Печать Бездны часть 2

   - Продолжайте.

   - Предупредить...

   - О-о! - протянул Карнаж.

   - Что если вы...

   Пора. Использование момента было испокон веков главным шансом для любого ранкена.

   - Что?! - Карнаж ступил вперед, - Ну же!

   Со спины офицера собрались несколько солдат, но те существа, чей инстинкт не был притуплен наличием воспеваемого всеми философами к месту и не к месту разума, сделали молниеносный вывод. Псы поджали хвосты и жались меж ног своего хозяина.

   - В канцелярии узнают и...

   - И? - цепь в сумке у пояса полукровки обнаружила очень неприятную способность выскакивать оттуда как по волшебству и тут же оказываться в руках хозяина.

   - И мы... - начал офицер, но мужество окончательно оставило его, когда все та же кусари проявила еще одно свое, чрезвычайно неприятное, свойство - зловеще завывать в воздухе, раскручиваемая скупыми движениями кисти.

   - Уже сам догадался, где я вертел тебя и всю твою кодлу, что собралась там, за спиной? Вместе с вашим канцлером и вице-канцлером, - заявил Феникс таким тоном, от которого застыла бы кровь в жилах даже у постороннего наблюдателя, никоим образом непричастного к происходящему, - Знай свое место, человек!

   В наступившей гробовой тишине цепь со звоном была перехвачена в том месте, где она соединялась с грузилом. Указательный палец свободно руки в перчатке с набойками распрямился и протянулся в сторону забившихся под воз и скулящих там псов.

   Феларцы замерли под взглядом светящихся в темноте двух желтых глаз, поверх повелительно вытянутой кисти. Раздавшийся едкий смешок прошел по ним как удар цепной молнии, разметав всех по площади, будто у каждого было настолько неотложное дело, что ставило обладателя выше всех приличий и извиняло даже отсутствие прощания, прежде чем ему буквально испариться со своего места...

   Матриарх не могла не почувствовать эмоционального возмущения такой силы. Куда там - взрыва, словно кто-то запалил пороховые склады и, маниакально посмеиваясь, таращился на пламя, дожидаясь, когда рванет!

   Темная эльфка устремила свой взгляд вниз, на площадь. Она знала, от кого исходил этот поток, очень знакомый, так как ей уже приходилось чувствовать эмоциональное напряжение именно от него... Настолько резкое и острое, что забыть было просто невозможно. Настолько болезненное и невыносимое, что трудно было не пожалеть. Даже для нее, дочери, возможно, самого беспощадного народа, когда-либо жившего на Материке.

   Она склонила голову и прикрыла веки, украдкой сложив пальцы руки в знак и легонько направив их в сторону красноволосого полукровки, что стоял как статуя, с вытаращенными глазами, там, посреди повозок и общей суеты.

   Что-то повторялось для него. Что-то очень страшное. Огромное, неумолимое чудовище дурных воспоминаний, которое, достаточно ему просунуть в щель амбара памяти хоть один ноготь, вспыхнуть хотя бы искоркой во тьме, - тут же врывается целиком, ураганом сметая все на своем пути, ненасытным пожаром сжигая еще чистые страницы нового дня!

   Она погрузилась в эти воды эмоций, что вели в дебри его памяти, очертя голову, словно ныряльщик в отчаянной попытке расплатиться с ростовщиком бросается в омут за жемчугом невзирая ни на что. Снова вверяя свою жизнь той бездне, которая властвовала над ним с самого начала, и будет властвовать до самого его последнего вздоха.

   Ночь. Боль. Холод.

   Стоны. Голос. Молодой голос. Ломающийся.

   Голос подростка, искаженный адской мукой.

   Она отшатнулась, небезосновательно опасаясь потерять сознание от тех мучений, которые сама испытала еще в молодости, когда тетрархи влили в ее кровь мутаген, позволяющий вырастить ран'дьянские крылья. Она знала, что ему больнее в несколько раз хотя бы потому, что для нее эти два отростка на спине посреди незаживающих язв были просто незваными гостями, а для него являлись центром, средоточением созревания целой половины его крови.

   Эльфка обошла маленькую швигебургскую кровать, на которой в свете лампы корчилось нечто, скрытое старым, рваным одеялом. Бледные ноги то и дело выглядывали и пятками резко били в изголовье. Бред горячки мучил настолько долго, что подушка оказалась на каменном полу, а сам он уже перевернулся.

   Окончательно одурманенный болью и жаром он звал. Он звал ее по-ран'дьянски. Заливаясь слезами, просил прийти, и не понимал, почему ее нет рядом, ведь он звал на том языке, на котором она всегда хотела, чтобы он к ней обращался.

   Он звал свою мать.

   В груди матриарха что-то дрогнуло, как дрогнуло бы у любой женщины. Она с опаской приблизилась к кровати, понимая, что ничем не может помочь этому извивающемуся там фантому памяти, но не могла противиться порыву и... не смогла сесть рядом. Место было уже занято.

   Мать пришла к нему и была все это время рядом. Вернее, рядом было ее глубокое отчаяние, ведь этот призрак тоже ничем не мог помочь...

   Никто не смог бы помочь. Ведь тех, кто мог, не было в живых. Их убили... Бедняжка.

   Матриарх читала об этом в манускриптах прямиком из Города без Названия - только руки матери или отца, больше ничьи в целом свете не могли притупить этой боли!

   Однако... Кто-то пытался. По улицам Швигебурга металось еще одно отчаяние, грубое, ругающееся последними словами, но отчаяние живого существа. Гном... или кто-то очень близкий этому народу, судя по неукротимой энергии, которой хватало даже на брань в адрес бульников, о которые он спотыкался, громыхая ботинками по скользкой мостовой столицы. Это отчаяние колотило в двери лекарей, ругалось с дворней, барабанило в стекла сомнительных закутков и притонов, где собирались наркоманы. Даже в этой клоаке ему отказывали, потому что торговали тем, что, как правило, даровало забытье, но обычному рассудку, а не искаженному до такой степени болью.

   Дождь. Чуть стукнул в окно парой капель. Только начался, но, набирая силу, поливал мечущегося по улицам гнома... нет, кажется, это был дуэргар. Вот бежит к последней двери. Колошматит обеими руками, что-то кричит... Ему отворяют.

   Снова отказ. Пузатый кошель, полный монет настолько, что тесьма не до конца сходится, бухается в камень мостовой, осыпая ее золотыми искрами. Дуэргар плюхнулся на крыльцо, не смущаясь даже аптекаря, и в исступлении закрывает лицо руками. И как-то странно ухает, сотрясаясь, словно филин.

   Мэтр дает подзатыльника и указывает заспанному подмастерью куда-то на просвет арки между двух домов вниз по улице. Тот подхватывается и сломя голову мчится, ловко умудряясь не поскользнуться в своих деревянных башмачках на босу ногу.