Хартман Рейчел - Серафина

— Голубые глаза, светлые волосы. Под такое описание подходят две трети нинисцев.

— Под него подходят все нинисцы, включая рыжих, и половина самсамских горцев. Но у нас ведь нет никаких оснований думать, что он где-то при дворе? Почему Орма так считает?

— Орма понятия не имеет, само собой. Только знает, что Имланн был на похоронах.

Киггс покачал пальцем.

— Кстати, мы с Сельдой поговорили и решили, что ваше предложение допросить сэра Джеймса и рыцарей…

Его прервал раздавшийся внизу шум. В зал вошел отряд стражников; заметив Киггса на балконе, они вытянулись по стойке смирно.

— Капитан! Королева очень недовольна, что вы пренебрегаете долгом вежливости по отношению к нашему…

— Я сейчас же иду туда, — уверил их Киггс, вставая, и виновато повернулся ко мне. — Мы не закончили. Оставьте мне четвертый танец.

— Павану? — посчитала я.

— Отлично. Тогда и договорим. — Он поднял было руку, чтобы по-военному хлопнуть меня по плечу, но опомнился и ловко превратил этот жест в вежливый поклон, а потом отправился обедать с ардмагаром.

Я еще немного посидела, распутывая скатавшиеся в клубок мысли. Что меня заставило принять приглашение на танец? Мне нельзя танцевать по определению. И уж точно у меня нет никакого права танцевать с принцем, кем бы он ни был, даже если он, казалось, вовсе забыл о разнице нашего положения и по какой-то необъяснимой причине посчитал, что со мной можно вот так откровенничать.

Каменная балюстрада приятно холодила лоб. Он считал меня нормальной, и от этого я сама начинала чувствовать себя нормальной, а это было просто-напросто жестоко. Можно было развеять его иллюзии в одно мгновение, просто засучив рукав. Зачем жить в страхе, что когда-нибудь я покажусь ему отвратительной, если можно добиться этого прямо сейчас? Я потерла правой рукой повязку на левой, ощутила под пальцами холодные пластинки, резкие фигурные края, мой кошмар во плоти, и вскипела от ненависти.

Почему это воспоминание нахлынуло так неожиданно? Может, это была другая «жемчужина разума», как та, которую пробудило истинное обличье Ормы? Сколько еще их будет? Неужели моя голова полна хвороста, только и ждущего искры, чтобы вспыхнуть?

Я встала, пошатываясь, и мне припомнились слова матери: «Я не могу гнездиться среди тех, кто считает меня ущербной». Ее высокомерие меня взбесило. И вообще, ей еще повезло.

— Нет уж, матушка, ты не была ущербной, — пробормотала я, будто она стояла рядом со мной. — А вот я — ущербная. И это ты меня сделала такой.

Коробка в голове дернулась, точно живая.

16

Я вернулась к себе вздремнуть, но совсем недолго, чтобы было полно времени переодеться в парадное платье, темно-бордовое, расшитое черным. Я добавила к нему белый кушак в память о принце Руфусе. Потом попыталась красиво уложить волосы, потому что комментарии Глиссельды меня задели, несколько раз переделывала, но ничего удовлетворительного все равно не вышло. Из чистой безысходности я так и оставила их распущенными, надев красивые серьги в качестве компенсации, если вдруг кому-то нашлось бы до этого дело. Украшений у меня было немного. Я даже подумала заколоть волосы сережкой, которую мне дал Орма — получилось бы интересно, да и люди бы не узнали — но кто-нибудь из саарантраи мог заметить работу квига. Я оставила ее в своей комнате.

Мы готовили приветственный концерт больше месяца, но масштаб зрелища все равно меня поразил. Быть может, все производит более сильное впечатление в свете сотен свечей или это благодарная аудитория придает выступлениям какой-то шарм, не знаю, но какая-то магия, видно, была разлита в воздухе, потому что все шло хорошо. Никто не опоздал, не свалился больной, не упал со сцены, а если кто-то и сбивался на неверную ноту, то продолжал играть так бодро, что она звучала верной.

Вот в чем секрет успешного представления: уверенность. Правильная нота, сыгранная робко, все равно просвистит мимо, но играй смело — и никто в тебе не усомнится. Если вы верите, что в искусстве есть истина — а я верю — то тревожно думать, насколько мастерство исполнения похоже на ложь. Может быть, ложь сама по себе — вид искусства. Я думаю об этом больше, чем следовало бы.

Ардмагар во время концерта сидел в середине первого ряда, сверкал глазами и внимательно слушал. Я подглядывала из-за кулис во время соло Гантарда на шалмее, пытаясь увязать выражение лица Комонота с той лекцией в Высоком гнезде. Для того, кто так убежден в токсичности человеческих эмоций, у него был что-то слишком радостный вид.

Глиссельда сидела подле него в качестве украшения, ее мать расположилась с другой стороны. Тут же были и королева, и дама Окра, и Виридиус, но Киггса я не заметила, пока не посмотрела в самый конец зала. Он стоял у дальней стены, переговариваясь со стражниками, одним глазом следя за концертом, другим — за охраной. Работа была хлопотная, судя по выражению его лица.

Себя я в программу не поставила, поэтому занималась только тем, что напоминала следующим по списку готовиться и слушала выступления из-за кулис.

Пока играл квартет сакбутов, обнаружилось, что никто не ожидает своей очереди. Я посмотрела в расписание: следующим был Ларс. Он должен был играть на бину — инструменте вроде волынки, но поменьше и поблагозвучней. У меня упало сердце; сегодня мне Ларс вообще ни разу на глаза не попадался. Я торопливо бросилась совать нос во все по очереди чуланы, в которых мы устроили гримерки.

Честно говоря, я ожидала, что их будут использовать просто для разогрева, а не для собственно переодеваний. Один из лютнистов, когда я отдернула занавеску, заорал так, будто обнаружил квига в собственной постели.

Дальше по коридору из-за последней занавеси послышались напряженные голоса. Я осторожно приблизилась, не желая снова застать кого-нибудь врасплох, и узнала в одном из говоривших Ларса. Я протянула руку, чтобы отвести ткань в сторону, но вдруг заколебалась. Голос его звучал сердито, говорил он по-самсамски. Шагнув вплотную, я напрягла слух. Мои познания в самсамском давно запылились, да он мне никогда особенно и не давался.

Вторым собеседником оказался, что неудивительно, граф Апсиг.

— Ты за мной следишь! — Остальное я не поняла.

Ларс категорически отрицал:

— Никогда! Я здесь… — Что-то невнятное. — … ради флейты и моего инструмента. — А, точно. Он же слышал мою игру во сне.

Йозеф долго ругался, потом упомянул «флейту безумия», что мне показалась очень забавным выражением. Сапоги графа стучали по полу — он сердито шагал из угла в угол. В его голосе вдруг появилась мольба: