Александр Прозоров - Креститель

— Здрав будь, великий князь, — приложив руку к груди, низко поклонился боярин.

Середин, удивленно приподняв брови, тоже поклонился, а рядом чуть не коснулась пола опущенной рукой Пребрана.

— Ты ли это, боярин Радул? — отложил вертел Владимир. — Ты как, зарезать меня пришел али слово ласковое сказать?

От такого приветствия боярин заметно вздрогнул, однако внешне никак не изменился ни лицом, ни голосом:

— А пришел я, великий князь, доложиться, что исполнил я поручение твое, хотя и не без помощи сотоварища моего, ведуна Олега. Возвернули мы княжича отцу, помогли изборскому князю. За помощь тебе от него поклон.

Боярин снова склонил свою буйную голову.

— А это, князь, боярыня Пребрана, дочь боярина Зародихина из Полоцкого княжества. На тебя спросилась посмотреть, себя показать.

— Ну, так пусть смотрит, пока есть на кого, — разрешил Владимир. — Садитесь, коли не шутите, откушайте с дороги. Места на всех хватит. И ты, тиун, садись. Кубок твой где? И гостям, смотри, наполни! Вина налей сладкого, греческого. Пусть отпробуют.

Гости, проголодавшиеся с дороги, дважды себя упрашивать не заставили и быстро расселись за столом с дорогими яствами. Откушать великий князь собрался с размахом: скатерть плотно уставляли блюда, ковшы, вазы с печенными целиком лебедями, тетеревами да рябчиками, с птичьими потрошками, с почками заячьими на вертеле, с жаворонками жаренными в толстой обсыпке из сухарей, с бараньим сандриком, бараниной в полотках, свининой, карасями, солеными сморчками, кундумом, зайчатиной печеной с утками, зайчатиной заливной со спинками белорыбицы на пару, осетриной шехонской с шафраном, осетриной косячной, щучиной свежепросоленной, с ухой холодной из пескарей… Получив из рук Синеуса кусок хлеба размером с тарелку, ведун растерянно замер, не зная, за что хвататься. С одной стороны, попробовать, хоть немного, хотелось всего. С другой — он понимал, что на всё его сил не хватит. Поэтому требовалось сделать выбор.

Между тем из медного, покрытого тонкой чеканкой и финифтью, кувшина ему в кубок налили густое и темное, похожее на деготь, но пахнущее виноградом вино.

— Здрав будь на многие годы, великий князь! — провозгласил, поднявшись, богатырь. — Царствуй на благо наше, во крепость земли русской, на страх врагам нашим! За тебя, Владимир Святославович!

Услышав такой тост, Олег из вежливости тоже выпрямился, выпил стоя, сел и, решительно обнажив нож, переложил себе на хлеб пару крохотных жаворонков в хрустящей корочке, немного печеной зайчатины, капающей соусом, заливной осетрины и запеченного в сметане карася. Начал неторопливо разделывать, пальцами перекидывая небольшие ломтики в рот. Увы, вилок здесь пока еще не изобрели, а есть с ножа — признак злобности.

— Спасибо тебе, боярин, — откинулся на спинку кресла правитель. — Давно таких добрых слов не слышал.

— Да, князь, — согласно кивнул Радул. — Чтой-то пустовато у тебя на пиру.

— Тиун, налей им еще! — зевнул великий князь. — Да ты, я вижу, вовсе ничего про дела последние не знаешь, боярин?

— А какие дела? — буркнул богатырь и впился зубами в свиной окорок.

— И вправду, стало быть, не знаешь, — повторил, пригубив кубок с вином, Владимир. — Неладно ныне у нас во Киеве, боярин Радул. Ой, как неладно. По весне Перун-Громобой вдруг на мать мою окрысился. Дескать, нет во мне крови княжеской, недостоин я на столе великокняжеском сидеть. Родом якобы не вышел. И случилось так, что во гневе своем крови он затребовал человеческой — дабы за грех этот меня не карать.

— Не может быть такого! — вскинулся богатырь. — Не случалось такого на Руси, чтобы жертвы людьми приносили.

— Ты так громко истины сей не провозглашай, боярин, — предупредил князь, — ибо до тебя о том же многие волхвы вещали. И каждого тем же вечером убило громом на месте, да и дома их погорели. Бус, Белояр, Боян — нет никого боле. Часто горят ныне дома в Киеве и окрест. Ох, часто. Что ни гроза — обязательно несколько полыхнет. Помост с колоколом вечевым сгорел. Огневался Перун сильно. Велеса, покровителя моего, все идолы в городе истребил, токмо в святилище один остался. Тогда лишь грохотать перестал, как двух невольников греческих ему над алтарем жизнь отдали.

— Как ты мог, князь? — замер с недоеденным окороком богатырь.

— Да не я это, Радул, не я!!! — в ярости грохнул кубком о стол правитель. — То волхв Перунов, Будимир, во имя моего избавления сделал! Проклятье!

Он вскочил, пробежался вдоль стола; на дальнем конце мимоходом схватил деревянную палочку с нанизанным на нее мясом, кусил, нервно заходил на свободном пространстве:

— Не знаю я, что творится, Радул! Не ведаю! Перун огневался, кровь пьет человеческую бадьями. Уж дважды людей ему приносили, насилу утихомирили. Народ русский, киевляне, на меня волками глядят: дескать я за стол свой такую цену велел платить. А что не ведал я о том — не верят. Волнения ужо в землях кривичей и вятичей случались — насилу утихомирили. А Перун новой крови требует! На землях иных, в святилищах Гребовских и Рязанских, Переяславских и Угличских. Стало быть, и там бунты случатся. Не примут русские кровавых служб, не привычны к тому. Я, грешен, на волхва зуб заимел, его в хитрости заподозрил. Однако же, старейшины святилища уверили, не способен он на такое. В чарах, обрядах волховских слаб безмерно, своей волей беды сии учинить не способен… — Князь махнул рукой. — И где ныне волхвы эти? Всех Мара ледяная за Калинов мост увела. Ныне уж и не помыслишь, что малым волхвом неопытным Будимир еще зимой почитался. Ныне уж на стол великокняжеский пророчат его. И не подступиться к волхву, как вознесся! Еще бы, волю Перунову вещает, город от гнева на меня бережет. Дак ведь мало того, Радул, — в измене меня вдруг винить начали! Дескать, семя во мне иудейское, ибо они родство свое не по отцу, а по матери чтут. И что ныне я волю не русскую, а иудейскую на земли отчие насадить пытаюсь, что власть тайно иудеям отдаю, своих бояр и купцов ради них разоряя. От в чем меня обвиняют. Меня!!! — Он подскочил к столу и с грохотом опустил на него кулак. — Меня! Который каганату Хазарскому в два похода хребет переломил и данью обложил на веки вечные! Да кто помнит сие? Что же мне — по улице бегать и каждому в ухо о походах минувших кричать? Сами не помнят? У-у-у-у…

Великий князь вернулся к трону, налил себе полный кубок вина и нервно осушил — тонкие кровавые струйки потекли по подбородку, впитываясь в бороду.

— И это не всё еще, Радул. Бояре полочановские речи вдруг повели, что Русь Киевская притесняет их, под пяту свою зажала, захватила, поработила, в черном теле держит. Откуда бред сей взялся, и вовсе помыслить не могу. Полочане, корень земли русской, Киева основатели, народ исконно русский — вдруг себя же за чужаков держат, прочих русских того и гляди резать начнут. Супротив иудеев тоже разговоры нехорошие пошли, что резать их надобно, дабы на меня властью кровной своей не давили. Купцы греческие разбегаться начали. Иудеев в Киев-граде, считай, и нет совсем. Купцы иноземные опасаются, что за неимением жидов их грабить станут. На Подоле тотчас гомон пошел, что товары продавать некому. И опять я во всем виноват! Народ мой ныне, Радул, не поет, не веселится, ходит хмурый, ножи точит, а на кого — и понять непосильно. Бояре от меня отвернулись, волхвы детинец стороной обходят, горожане стражу камнями закидывать начали, пришлось внутрь увести. Поверишь, в стольном городе своем на улицы выйти опасаюсь! Я так мыслю, уж давно погнало бы меня вече, да крови боится. Я по зиме с нурманами и эстами рядную грамоту написал на восемьдесят сотен ратных. Тридцать десятков здесь, в детинце, еще двадцать — в городище Княжьем. Коли я попытаюсь зачинщиков найти, то город ополчение поднимет, побьют варягов. Но сами бучу начинать киевляне не решаются. Пять тысяч варягов — сила немалая. Крови прольют много. Потому и сижу я здесь пока в звании великокняжеском. Сколько безумие сие твориться станет, не ведаю. Може, и образумятся боги. А може — волхв Будимир скинуть меня бояр уговорит. Покамест они, крови в святилищах не принимая, по весям разъехались. Но могут и слово веское сказать. Я уж Гориславу[11] в Лыбедь от беды отправил, с девками, детьми малыми и челядью. Тут токмо малое число оставил. Да сам сижу. Не бежать же со стола своего?! Веришь, Радул, во всем граде Киеве один искренний друг остался, да и тот монах-византиец!