Владимир Лещенко - Девичьи игрушки

– На кол… – тихо проговорил Балицкий.

– На кол – королевского сына… – перекрестился Остророжский.

И пан Юрий вспомнил, что дружен был князь Стефан с бастардом Владислава Вазы.

– Извиняйте, пан Стефан, – смущенно произнес Подкова. – Я думал, это уж ведомо вам.

Вскорости после разговора оставил их князь, пожелав напоследок на славу попировать.

Проводив его здравицей, вновь к умным разговорам вернулись.

– Как бы войны со шведом не было, – встревожился кто-то. – За королевского сына-то…

– Да, панове, – изрек слывший немалого ума человеком пан Дульский. – При конце света живем. Правильно говорят умные люди из коллегиумов иезуитских: сломаны уже четыре печати. Конь черной масти выпущен, и ангелы вострубят скоро, и облик людей приняли черти…

– Это да, вопрос! – почесывая лоб, согласился пан Мечислав Будря. – Помню, под Житомиром года четыре тому назад лавочника Герша убили за то, что оборачивался по ночам черным козлом. И думаю, ежели многих раздеть, не будь я добрым католиком, обнаружится некий хвост… Может статься, и шляхтич иной… Да хоть и сам Хмель!

– Вздор, пан Мечислав! – сказал сосед. – Ну жид – это, положим, ясно, семя дьявольское. Но гетман все ж крещенный, у него крест на груди. Сам видел в Чигирине.

– Э-э, крест на груди, – отвечал Дымский. – А хвост пан Гжесь, тоже там, где надо.

– Не верю! – повторил пан Гжесь. – Чаровники да характерники – это бабьи сказки. Сорок лет живу, а ни одного не видел!

– А вот я видел! – вдруг обронил один из литвинов Подковы, поглаживая усы. – Есть у нас в Минске ведьма самая натуральная. На метле летает на Лысую гору, где у них пиры и пляски, и скажу я вам, имеет доподлинный диплом коллегиума разных бесовских наук, какие Люцифер выдумал. С его, Люциферовой, подписью и печатью.

– А, твоя милость, ты диплом тот видал? – не сдавался Гжесь.

Разгорелся спор, оба шляхтича поссорились, чуть за сабли не схватились, но потом помирились, в знак чего расцеловались и выпили за вечную дружбу.

И вновь пошли разговоры.

С бунтовщиков да ведьм перешли на евреев – их шляхетство не любило так же, как и двух первых представителей рода человеческого.

– Я его спрашиваю: почему, мол, ты, жид, не снимаешь шапку перед шляхетной особой?! А он мне этак нагло отвечает: «Когда ясновельможный пан вернет мне долг в двести червонцев, тогда я не только сниму шапку, но и низко поклонюсь пану». Кровь во мне закипела, я взял плетку да поучил обрезанца, как должно вести себя перед шляхтичем!

– Да уж, – вступил кто-то из литвинов. – Пора пожечь их всех к ихней бесовой матери, а то уже и жизни нет. Вот сам недавно видел – жид с саблей!

Голоса звучали все громче. И опять с ростовщиков перешли на бунт.

Только и слышалось:

– Казнить и перевешать!

– Всех под корень! Чтоб до седьмого колена!

– На кол!

– Это все бесы! – твердил пан Дульский.

– Бесы не бесы, а вешать!!

Появись тут в этом уважаемом сообществе какой-нибудь бунтовщик, и его бы, несомненно, повесили или зарубили на месте (если бы только с пьяных глаз заметили).

А Балицкий сидел, подливал себе помаленьку и все оценивал гостей.

Да спрашивал потихоньку то у того, то у другого полупьяного литвина – какого тот герба и дома, в какой хоругви он ходит на войну да в какой отец его и дед ходили биться? На землях какого набольшего пана стоит его маенток? Есть ли братья? А сестры? И за кем замужем?

Ведь это лишь дурак-холоп думает, что, вздев панскую одежду да саблю, сойдет за шляхтича. Сойдет, конечно, но только до встречи со шляхтичем истинным. Особенно когда пить начнут.

Но и тут все было благополучно – все были-таки доподлинные шляхтичи. Пусть не с кости и крови, пусть в двух коленах, ну в четырех, но все ж не самозванцы да притворы.

Вот один уже, видать, разум в горилке утопив, достал саблю дедовскую да принялся резать ею колбасы на блюде и прямо кусищами в рот запихивать. Разве ж мужик так может?

А вот опять вернулись к делам королевским. Известно: шляхтича медом не пои, а дай про королевские дела поговорить!

– Думаю, как бы из-за убийства Александра шведы опять не возмутились бы? – произнес пан Дульский.

– Так и что? – храбрился пан Мыцык. – Даже если за королевского ублюдка и мстить станут – встретим так, что обратно в море полетят!

– Не скажи, брат Михась, не скажи. Шведы стрелки такие, что не дай пан Езус! Помню, во Фландрии. Как дадут залп – ни одного промаха, первый ряд ровно уложен, дружно землю целует!

– Это ты, пан Гудзь, не в обиду будь тебе сказано, с казаками да прочим быдлом на них ходил. А вот брось на них хоть любую, даже завалящую самую панцирную хоругвь – и нету шведов! Скажу тебе, всегда мы шведские ряды насквозь проходили. Как семечки лузгали!

И опять про колдунов, характерников, евреев да бунтовщиков…

Известные шляхетские беседы.

– А что, панове, – вдруг поднялся в рост пан Подкова. – Есть у меня в обозе с полдюжины бочонков доброго меда десятилетнего. Прикупил его в Гомеле по случаю. Вез пана Глуховского порадовать, ну так грех было бы столь славное собрание не угостить.

Сказано – сделано.

Вскорости два казака из сотни Подковы принесли, тужась, солидный бочонок – старый, от времени уже темный. И, вот диво, с печатью восковой, серой и оплывшей на затычке. Такие меды варят особо да хранят для случаев важных – вроде свадьбы… Ну или поминок.

Не иначе, из погреба какого пана зацного и моцного, прикинул Балицкий. Вероятно, вконец разорился хозяин, раз уж такое сокровище на торг выставил.

Тут уж гости забыли обо всем. Известно, что добрый мед всяко лучше бунтовщиков да колдунов!

Выпили по кубку, и первым свой осушил Подкова. Вот лишь немец пил так, словно бы помоев, а не доброго хмельного ему поднесли. И вправду говорят, слабовата немецкая порода против ихней, сарматской!

Как и не было бочонка. И расщедрившийся пан Ян сходил за вторым, который приволокли уже не казаки, а его шляхтичи.

Так что не все ушли с пира своими ногами.

Да только не таков старый шляхтич Балицкий, чтобы упиться до потери сознания.

Не шатаясь почти, дошел он до флигеля, где камора его была.

Тяжелела голова, непривычно клонило в сон. Хоть и прежде случалось ему выпить да съесть не меньше.

«Старею, видать!»

Прилег, прикрыл глаза. Поворочался с боку на бок.

Сон не шел. Не мог пан Юрий избавиться от чувства, что должно случиться что-то…

Точило нечто изнутри его душу, точило неотвязно…

Подумав, он встал и спустился в каморку, где дремал его ближний слуга Остап Пашута – хлопец лет двадцати, которого за ум и сметливость маршалок выделял.

– Вот что, Пашута, – молвил он, растолкав слугу. – Ты это, присматривай за гостями…