Елизавета Дворецкая - Лес на той стороне, кн. 1: Золотой сокол

В тот же вечер девушки повели ее на первые посиделки наступившей зимы – изба-беседа стояла тут же, на дворе Елаги, так что Дивина вдруг оказалась не гостьей, а хозяйкой девичьих посиделок. Наступил Сварогов день, девичий праздник, еще называемый куриным, потому что начинается он всегда с того, что ватага девиц отправляется по посаду воровать кур, чтобы приготовить из них угощение для парней-женихов. И тут Дивина оказалась впереди – никто лучше нее не знал всех тонкостей премудрых обрядов, всех нужных заговоров, оберегов и песен. Она не просто помнила, что и как нужно делать, – она знала, почему то или другое надо делать именно так, и с ней самые древние, привычные обряды получили новую жизнь, посвежели, наполнились особым смыслом. Даже старые старухи, бабки и прабабки нынешних невест, приходили теперь на беседы, и при виде Дивины им почему-то с особой яркостью вспоминалась собственная молодость.

Не прошло и недели, как уже весь радегощский посад знал Дивину, и она помнила всех по именам, никогда не путала, кто чья жена или сестра. Со всеми она была весела и приветлива, и при этом каждому казалось, что он нравится Дивине как-то по-особенному, что им она в душе интересуется больше, чем другими, потому что видит в нем достоинства, скрытые от недогадливых прочих.

И сама Дивина за несколько дней так освоилась в Радегоще, словно жила здесь всю жизнь. Она удивительно легко вошла в сложившуюся семью четырех посадских улиц, и как ей самой, так и окружающим уже казалось, что она живет здесь всю жизнь. Как, живя у Леса, она забыла, откуда пришла к нему и как жила раньше, так и теперь она почти забыла сам Лес – будто родилась здесь же, на Прягине-улице, и еще в детстве играла вместе с Малянкой, Березкой, Вертлянкой, Нивяницей, Пригожей и всеми прочими.

Приближалась Макошина неделя, посад был полон разговоров о свадьбах. Теперь Дивина начала ловить на себе смущенные, опасливые взгляды девушек: те понимали, на кого смотрят все женихи. И хотя Дивина уже говорила, что не собирается замуж, девушки все же опасались ее соперничества. Ведь стоило Дивине выйти из ворот, как рядом непременно оказывался кто-то из парней: или Блазий, внук уличанского старосты Ранилы, или Зябля, младший брат Орача, или Иверень, или Росля, или еще кто-нибудь. Каждый день, не дожидаясь приглашений, парни приходили к Елаге колоть дрова, носить воду, чистить хлев; каждый старался изо всех сил в надежде, что потом его позовут в избу и что Дивина, белолицая, румяная, угостит молоком с кусочком теплого хлеба. Кто с кем гулял в весенних хороводах – все было забыто.

Особенно часто колол дрова Горденя, первый парень на посаде. Его родня не возражала против того, что теперь он гораздо чаще помогает по хозяйству зелейнице, чем матери, – у Крепенихи другие помощники в доме найдутся, а получить такую невестку она считала очень желательным. В то, что такая красавица и умница вовсе не пойдет замуж, Крепениха не верила. «Бывает, что старая девка ведуньей делается – если хромая, или слепая, или еще какая увечная, или испорченная! – приговаривала она. – А если девка здоровая, красивая, то раньше или позже все равно ей замуж идти. Красный мак покрасуется да зернышками рассыплется, так и девка, одна ей дорога».

Только в одном доме поведением Гордени были смущены – у гончара Зобни. Кривуша, старшая Зобнина дочь, уже не первый год вилась возле Гордени, и все привыкли считать, что дело кончится свадьбой. Красавицей ее трудно было назвать: невысокая ростом, плотная и крепкая, она родилась с искривленной шеей и не могла ее полностью выпрямить, держала голову как бы вперед и казалась слегка горбатой. Толстая, тяжелая темно-русая коса у нее была заплетена гладко и всегда свисала через плечо на грудь, и выглядело так, как будто шея склоняется под тяжестью этой косы. Лицо у нее было свежее, румяное, но из-за черных густых сросшихся бровей оно всегда казалось озабоченным.

Но, вопреки расхожему мнению, что увечной-то и надо заниматься ведовством, Кривуша собиралась не в ведуньи, а замуж. Самолюбивая и упрямая, она была твердо убеждена, что достойна владеть всем самым лучшим, и, как это часто случается, сама ее убежденность невольно убеждала и других. Едва войдя в возраст невесты, Кривуша выбрала Горденю и в течение двух лет упрямо шла к своей цели. На всех посиделках и гуляньях она неизменно была рядом с ним; благодаря своей решительности и пылкости она среди радегощских девушек была одной из первых. С ней не любили спорить, потому что она не постеснялась бы пустить в ход и кулаки. Сперва над ее привязанностью к лучшему парню смеялись, но, смеясь, девушки опасались переходить ей дорогу, и Горденя считался уже законной собственностью Кривуши.

Горденя сперва только ухмылялся – ему ли, лучшему парню в городе, жениться на горбунье! – но постепенно привык к этой мысли. Он был вожаком среди парней, а она – среди девушек, ее считали дельной и толковой, из тех женщин, что в случае надобности унесут на спине и детей, и добро, и даже мужа. Так чем они не пара? Ну, шея кривая, подумаешь? Шеи он уже и не замечал.

Но появилась Дивина, и Кривуша была забыта. Горденя сразу понял разницу между тем, как ты позволяешь кому-то любить себя, и тем, как любишь сам. Крепениха вздохнула с облегчением: упрямая, вспыльчивая, неглупая, но слишком уж самолюбивая Кривуша не нравилась ей как невестка. Даже сам гончар Зобня, сравнивая свою дочь и Дивину, только пожал плечами: выбор Гордени был понятен.

Но сама Кривуша не смирилась и возненавидела соперницу. Все ее надежды, все труды двух лет были погублены в один день. Было тем более обидно, что Дивина и не помышляла ни о какой борьбе, даже не догадывалась, что кого-то обидела, и на Горденю обращала внимания не больше, чем на других.

Поняла она все в вечер священной «девятой пятницы», когда начиналась Макошина неделя. С самого утра она была возбуждена предстоящим праздником, ей было весело, и притом весь мир вокруг – серое, хмурое небо, мерзлая темная земля, груды побуревших листьев, холодный ветер, – все казалось ей прозрачным, исполненным особого смысла. С наступлением сумерек они с Елагой разложили огонь на двух очагах в беседе – беседа отапливалась не печками, как жилые избы, а по-старинному, двумя открытыми очагами. Очаг в глубине считался женским, и возле него стоял деревянный идол Макоши, а возле того, что ближе к дверям, – идол Рода, и он считался мужским. К дальнему очагу Елага принесла охапку нечесаного льна. Вскоре в беседе собрались женщины и девушки с трех ближних улиц: Прягины, Дельницкой и Чернобора. С Выдреницкой улицы девушки ходили в детинец, к Стрижаковой боярыне – она тогда еще была жива.