Noir (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

— И чем им только комиссар не угодил? — развёл руками бармен. — Хвост прищемил сильно?

Я ничего не стал отвечать, да ответ и не нужен был бармену. А ведь мог и рассказать, как погиб комиссар Робер. Хотя бы намекнуть, что первая версия его гибели была самой правдивой, и рисунок, сделанный ловким журналистом прямо на месте происшествия, один в один повторял позу лежащего на тротуаре мёртвого жандарма.

Так вышло, что я видел дуэль Робера и Бомона. Видел, как комиссар после взбучки, полученной от руководства, шагал к машине. Шагал широко и уверенно, но лицо его при этом замерло от злости. Робер был в ярости — его выдавали чуть более резкие, чем обычно, движения и, конечно, лицо, словно обратившееся в камень — ни один мускул не дрогнет. Он увидел меня, но никак не отреагировал, продолжил идти к автомобилю. А я никак не дал ему понять, что Жосслен Бомон, за которым он гоняется, стоит всего в шаге от него.

Бомон приткнулся спиной к фонарному столбу, вроде и в круге света, но если не присматриваться специально или не знать, что он стоит там, никогда не увидишь.

— Робер, — сказал он, выходя на свет за спиной у комиссара, — я же говорил, что всегда буду у тебя за спиной. Зря ты не оглянулся.

Бомон почти открыто носил за поясом револьвер, лишь слегка прикрыв его кожаной курткой. Робер удивительно спокойно, будто и в самом деле ждал появления того, за кем гонялся, обернулся к Бомону. И снова ни один мускул не дрогнул на лице комиссара. Он был готов к драке. Левой рукой Робер расстегнул пуговицу на пиджаке, чтобы скорее выхватить пистолет из кобуры. Бомон откинул в сторону полу куртки, показав рукоять заткнутого за пояс спереди револьвера. Такого же крупнокалиберного послевоенного «Вельдфера», какой носил помощник инспектора Фарж.

Два человека, будто два зверя, замерли перед схваткой. Они смотрели друг другу в глаза, не следя за руками. Это была самая настоящая дуэль, каких давно уже не видели улицы нашего урба. Поединок двух человек, отбросивших всякий налёт цивилизованности, обратившихся к своей звериной сущности. Только когти и зубы им заменило огнестрельное оружие.

Им не хватало лишь сигнала — любого громкого звука, который даст выход их злости. Удар часов, упавшая монета, звон стекла, — да что угодно могло послужить детонатором. На сей раз им стал трамвай. Он застучал по рельсам где-то неподалёку и зазвенел электрическим клаксоном.

Два выстрела почти слились в один. Робер оказался отменным стрелком — он выхватил из кобуры под мышкой карманный пистолет левой рукой. Комиссар был быстр — в этом ему не откажешь. Но Бомон оказался быстрее. Пуля из карманного пистолета выбила искры из тротуара под ногами Бомона. Робер же замер на месте, всё ещё сжимая в левой руке оружие, а правой пытаясь зажать рану. По синей рубашке комиссара расплывалось чёрное в вечерних сумерках пятно крови. Ноги Робера подкосились, и он упал на колени, не отрывая взгляда от стоящего над ним Бомона. А после комиссар завалился на бок и растянулся на тротуаре. Я не проверял его пульс, но был уверен — Робер мёртв.

Бомон продолжал стоять с оружием в руках, теперь ствол револьвера смотрел на меня. Но я лишь поднял руки в примирительном жесте и сказал:

— Мне нет дела до Робера, тем более что он был тем ещё ублюдком, и до тебя тоже, если уж на то пошло. Просто хотел посмотреть, убьёшь ты его или нет.

А после я развернулся и пошёл к остановке трамвая. Несколько десятков шагов я думал, что Бомон выстрелит мне в спину. Просто для верности, чтобы не оставлять лишних свидетелей. Но тот оказался лучше, чем я думал о нём.

После смерти Робера группу распустили. Доктор Гриссо благополучно отправился на пароходе домой в тёплой компании безымянных легионеров. Не знаю, что стало с Фаржем, а меня на следующий день после убийства комиссара попросту выставили прочь из управления жандармерии, отобрав пропуск и разрешение, подписанное покойным Робером. Как сказал мне в приватной беседе Робишо, на меня уже готовили документы на отзыв лицензии в «Континентале», однако неожиданно мой старый недруг ещё со времён убийства астрийского атташе мадам-дипломатесса забрала все претензии в мой адрес.

— Говорят, с ней основательно поговорили люди из Надзорной коллегии, — сообщил мне Робишо. — Сейчас многие ведомства начали серьёзно трясти, поговаривают о каких-то чистках, но подробностей даже я не знаю. Вот и пришлось твоей подружке идти на попятную. У тебя появилось неплохое прикрытие, но постарайся всё же какое-то время не влипать в неприятности.

Я подозревал, что моё прикрытие коллеги зовут упёртой сукой, но не стал говорить об этом Робишо.

Последовав совету патрона, я, чтобы не влезть в неприятности, первым делом отправился в кабачок на углу Орудийной и Кота-рыболова, хотя редко заходил туда так рано. Однако как это обычно бывает, неприятности нашли меня сами.

— Там парень пришёл какой-то, — подошёл ко мне чернокожий вышибала, — тебя спрашивает. Я его раньше не видел у нас. Могу его вежливо попросить.

Я хотел было кивнуть вышибале, чтобы тот «попросил» незнакомца на улицу, но тут вспомнил себя и мой недавний визит в кабак «Лафитова кузня», что в «Беззаботном городе». Оттуда меня тоже могли выкинуть без лишних объяснений, и как бы дальше сложилась моя судьба — не знаю. Поэтому я взял с собой недопитый стакан бренди и направился к столику, на который указал мне вышибала.

За столиком сидел не старый ещё человек с лицом художника, пишущего свой новый шедевр. От него заметно пахло ванилью, корицей и другими приправами, как будто он только вышел из булочной.

— Добрый вечер, — произнёс он и представился, протянув мне руку с длинными пальцами, какие подошли бы музыканту: — Равашоль.

— Очень приятно, — только и смог буркнуть в ответ я.

Похоже, меня нашли очень серьёзные неприятности.

Интерлюдия IV

Максим Пятницкий давно привык к тому, что все вокруг коверкают его имя. Уроженец далёкой Руславии он гордился своими именем и фамилией, а равно такой невиданной в других государствах Аурелии штукой, как отчество. Обычно отчество принимали за второе имя, и первое время молодой инженер объяснял всем, что есть разница, что в отчестве используется особый суффикс, и всё в том же духе. Однако вскоре Пятницкий понял, что его путаные объяснения мало кому интересны. Его либо слушали вполуха из вежливости, либо вовсе пропускали слова мимо ушей. По той же причине Пятницкий давно перестал поправлять тех, кто безбожно коверкал его имя и фамилию. Если Максима ещё большинство было в состоянии выговорить правильно, что Пятницкий превращалось в такой чудовищный набор звуков, что молодой инженер предпочёл, чтобы его называл просто Максом Пьятом. Про отчество же и вовсе решил позабыть — всё равно за пределами Руславии оно не входу.

Так что когда в небольшой записке, переданной уличным мальчишкой, он прочёл Максим Артурович Пятницкий, то был очень сильно удивлён. Настолько сильно, что содержание её понял лишь после того, как перечитал во второй раз. Хотя понимать там было особо и нечего — его вежливо приглашали на встречу в кафе, куда он частенько заглядывал после работы на объекте. В отличие от Руфуса Пьят жил не за стеной, отделявшей строящуюся супер-пушку от остального урба, а в высотном доме в двух шагах от проходной. На первом этаже этого здания расположились несколько забегаловок, куда Пьят заходил вечерами. В последнее же время он облюбовал одну из них из-за смазливой официантки, за которой ухлёстывал напропалую в меру сил и возможностей.

Главной же причиной удивления, заставившего молодого инженера замереть столбом, было даже не то, что кто-то так хорошо знал его привычки, а то, что кто-то мог правильно записать его имя фамилию и отчество, пользуясь розалийским алфавитом, основанным на Старой лингве. Пьят вообще был уверен, никто в урбе, за исключением нескольких человек, никогда не покидавших территорию строительства, не знает его иначе, как Макса Пьята — парня со странным восточным акцентом.