Татьяна Мудрая - Сказание о руках Бога

Прохлада, удивительная в эту знойную ночь, лежала на блистательном челе Субхути с неподвижными алебастровыми веками, тени и блики попеременно скользили по гладкому и чистому, юношескому плечу. Он и был во сне — не старцем и не отроком, но прекрасным юношей с неуловимой, томной и слегка язвящей усмешкой. Тончайшее жало, ядовитый шип горечи был для него во всех земных радостях, однако и он сам был шипом и иглой, которыми извлекают отраву из бытия, теми устами, что высасывают яд. Мощное тело, упругое и неутомимое, не нуждающееся ни в какой подпорке, — в самом деле, только в знак своего жреческого сана и своих бескровных битв имел он посох, — тело это было обточенная ветрами гранитная глыба, на которую медленно, почти незаметно сеется пыль тысячелетий, оседает плодородный ил Великого Водного Пути, хлопьями ложится пепел из вулканической тучи, — фундамент и опора Нового Мира. Субхути воплощал в себе атрибут Покоя.

А Камилл, двойник и брат, укрылся под стеной в самой глубочайшей тени, повернувшись на бок и вытянув своё долгое, чуточку нескладное во сне тело, которое текло в тиши, точно река. Пальцы его устали извлекать гармонию небес, рука была под щекой — он лег на нее, как на грудь женщины, но ясно было: какая бы женщина ни привлекла его на грудь и не поцеловала, такому поцелую суждено быть лишь материнским. Выражение лица под темным покровом было задумчиво, мягко и печально, как сама ночь в ее сердцевине. Схлынули веселье и бодрость, которыми он всех поддерживал: тихая скорбь одевала его как тень, нежность пронизывала эту преграду, и сам мрак, что окутал его, казался светлее, чем озаряющая лица его сотоварищей лунность. Этот удивительный свет был невидим и в то же время неоспорим, как неслышен и бесспорен голосок летучей мыши, по легенде, самого удивительного из его созданий. Красота его, будучи также незримой обыкновенными очами, ощущением своим превосходила красоту всех прочих; и тех, кто спал, и того, кто стоял с лампой в трепетной руке. Атрибут Тайны лежал на челе Древесных Дел Мастера, и расшифровывался он как Любовь, или Милосердие, или Радость.

Тут приуныл и смутился в сердце своем Камиль, сын Абдаллы сына Шейбы по прозвищу ибн Муталлиб, подумав, что и Хадиджа, говоря с этой троицей в тиши своего дома, могла видеть сию красоту и оценить по достоинству, а также мельком показать свою, самому жениху не вполне ведомую, — и возревновал.

Однако в этот миг горласто закричал гонитель ночных демонов — петух, соединяя небо и землю гулкой серебряной струной своего победоносного кукареканья. Трое спутников Камиля открыли глаза, и потустороннее спало с них.

Тогда сказал Камилл, весело глядя в глаза названному брату:

— Не горюй ни в своих мыслях, ни о своих мыслях, ни о том чуждом для тебя и лукавом, что их в тебе породило! Каковы мы ни будь, у нас — свои возлюбленные, у тебя своя. А ведь каждой любимой нужен только один человек — безразлично, стар он или молод, прост или умен, хорош собою или не очень-то. Тебя истинно любят, и ты отмечен. Ведь где начинают оценивать, выбирать и перебирать — там нет любви, запомни это!

— И явлено тебе было то, что явлено, дабы ты понял, в чем настоящая красота человеческая, и умел ее распознать в любом обличии, — добавил Арфист. — Красота всегда одна и едина в своем истоке, и Любовь тоже, как они ни многообразны в своих воплощениях.

— Когда же ты научишься уходить к истоку всех проявлений и нащупывать корень любой вещи, — заключил Биккху, — подымись к тому, что их породило, к истоку всех истоков и корню всех корней, к пустоте — оси, к которой сходятся спицы мирового Колеса, к тому Ничто, которое есть Всё. И слушай его голос! Мне уже поздно: нерушимой стеной встал передо мной свет, и только растворившись в нем и став им, смогу я длить свое существование.

— Если дело обстоит так, как вы сказали, и вы не соперники мне, я не смогу радоваться, что вы уходите, — только и сумел сказать Камиль в своей печали.

— Поглядите-ка! Оказывается, наш младшенький выдумал свою ревность только потому, что угадал разлуку, — проговорил Камилл. — Хотел добавить в дикий мед хорошую ложку своего дегтя, чтобы убить его собственную горечь, — экий хитроумец! Полно, брат. Жизнь — это постоянные встречи и расставанья, но тебя в конце концов снова ждут встречи — не печалься. Пусть будет сегодняшний день ничем не омраченным праздником для тебя и нас!»

Седьмой день

— Ничего не скажешь, вовремя ты бросил свою сказку — на пороге завершения, — женщина покачала головой. — Любопытно, что было дальше.

— Это еще предстоит написать, — сказал мальчик. — Разве ты не поняла? Я возвращаю тебе легендой то, что ты творишь взаправду. Одеваю покровом выдумки твое действие. Можно подумать, я не догадывался о том, чем вы заняты в мои отлучки.

— Значит, и ты бродишь внутри своего мира, испытывая приключения, — сказала Ксанта. — И они кругами сходятся вокруг главного. Бракосочетания в конце времен.

— Венца моих поисков и победы, — мальчик не глядя отыскал у бедра ножны, вытянул клинок на четверть его длины и вбросил назад. Обтяжка ножен была сделана из багряно-бурой кожи, покрытой шипами и небольшими выпуклыми зеркальцами с перламутровым блеском. Отдал церемонный поклон обоим — Ксантиппе и Волкопсу — и удалился.

— Кого это такого страшного он ободрал на футляр, Уарка? Аллигатора или тигровую акулу?

— Подымай выше — Левиафана. Ты не помнишь его россказни?

— Он ведь почти слепой.

— Как сказать. Ведь вдобавок к тепловому и звуковому зрению у него постепенно открывается настоящее. Ты же видишь, мы меняемся все трое. По тебе это не так заметно, ты была и так почти что вочеловечена. По мне тоже — как был зверь, так и остался.

— Да, если не считать передвижения по зазеркалью.

Оба воззрились друг на друга.

— Постой. Ты, Ксанта, умела выворачивать то ли Вселенную, то ли себя во Вселенной, я же нет. Но тебе это уже не требуется, ты обрела проходимость и не замечаешь разницы. И я с тобой — тоже.

— Да-да, ты прав, вечный скептик и задира, — прошептала женщина. — В детстве знаешь, что стоит особым, невозможным образом перекувыркнуться через голову — и попадешь в мир с запахом и цветом истинности. Потом оно уходит — нереализованное стремление. Но в какой-то миг ты снова видишь через грязные потеки на стекле тот же чудесный потерянный рай, пытаешься пройти через зеркало…

— И не догадываешься, что надо только обернуться через плечо — и вот он стоит вокруг! — крикнул Волк. — Идем скорее!

Они оглянулись. Изящная колоннада вокруг была им по колено. Шашечный черно-белый пол — камень черный, камень белый — рождал в мыслях давний, хорошо забытый ритм пляски, обряда, медитации и полета. Две небольших статуи стояли на постаментах под их ногами, Мужчины и Женщины.