Татьяна Мудрая - Сказание о руках Бога

— Мы прибыли. Будьте все моими гостями, — сказал Водитель Караванов. А навстречу бежали слуги и ребятишки, женщины, почти неотличимые одна от другой в своих серо-синих накидках, которые побросали ради такого события свои иглы, жернова и поварешки, и не торопясь поспешал сам Камилев дядюшка Абу-Талиб в окладистой белой бороде, с некоторым усилием переставляя затекшие ноги.

— Ну, тут у тебя полный порядок. Уж коли тебе рады, остальное приложится, — вздохнул Майсара. — А я пошел: подобающий отчет составить. Вот, всё мне да мне отдувайся. Хоть бы прознать втихомолку, сколько ж это мы в нетях были. Да, уж Восток дело тонкое, Камиль, ох какое тонкое. Не приведи Аллах.

С первых слов домочадцев обнаружилось, что отсутствовали караванщики долго, и поэтому беспокойство успело перенестись от их товаров на них самих. В честь возвращения богатый дядюшка устроил приличествующий случаю пир, на котором поедали лепешки, вяленые финики, инжир, варенный в меду, и жареную яловую верблюжатину. Потом все трое Странников как-то незаметно исчезли, не сказав Камилю ни слова. Что-то недоговоренное чувствовалось и в том, как дядюшка оглаживал свою достопочтенную бороду, пряча в ней усмешку, и в том, как шибко, будто масляный колобок, катался Майсара между своим домом и домом дядюшки, да и в общем настроении домашнего праздника. Хотя сам Камиль в эти дела нарочно не вникал, знай обихаживал свою Дюльдюль и лошака. Хазара взял Майсара, а Варду и верблюдика, дивясь красоте и ладности обоих, сразу отправили ко всем раздоенным мамашам. Камиль уж и туда бегал, и с двумя ослами переглядывался — хотел посоветоваться, но все они либо на самом деле потеряли дар речи, либо вступили во всеобщий заговор. Пофыркивали и переглядывались они с очень даже заметным юмором.

Ну, а среди дня явился в дом важный-преважный Первый Раб Хадиджи бинт Хувайлид во всем новом, чуточку раздобревший от хлопот и треволнений. Камиль как раз чинил свой единственный плащ, что немало претерпел от поворотов судьбы.

— Думали мы тут с дядюшкой твоим Абу-Талибом, и со Странниками, и кое с кем еще — и пришли к единому мнению. Что дела твои имущественные обстоят скверно. За неудачную торговлю на тебя не гневаются, риск есть риск, и мы много чего порассказали обо всех нас. В меру разумения слушателей, не бойся… Однако поправиться твоему кошельку не помешало бы. Без этого ни дом свой не поставишь, ни жену в него не введешь.

— Сам понимаю. Ну и что? — буркнул Камиль без особой вежливости. Уж этот Майсара с его приземленностью!

— А то, что порешили мы: ты юноша и собой красивый, и рода знатного, так что самое для тебя разумное и своевременное — поправить дела свои женитьбой на богатой женщине.

— Вряд ли за меня и беднячка из племени бедави согласится выйти: махр мне впору платить дырками и заплатами на одежде.

— Зря говоришь. На тебя, между прочим, многие заглядывались, и многие красавицы в твое отсутствие источали из глаз влажные жемчужины.

— Назови хоть одну, болтун!

— Ай, обижаешь. Но одну назову: надеюсь, ее хватит? Девятки не понадобится, о благородный и совершенный Камиль, сын Абдаллы сына Шейбы?

Камиль поднял голову: судя по титулованию, происходило нечто удивительное и шуток не терпящее. А Майсара продолжал с полной невозмутимостью:

— Это Хадиджа, наиславнейшая и добродетельнейшая дочь почтенного Хувайлида. Сам-то почтенный воспротивился было, но она сказала так:

— Оба моих супруга добыли мне богатство как войной, так и торговлей, а я его приумножила умелым ведением дел и отяжелела от него, как пчела в дождь. Но никто не смог научить меня достойно его тратить, кроме Камиля, сына Абдаллы, да будет милостив Аллах к ним обоим на том свете и на этом! Поистине, руки его щедры раздавать то, что ему дано по милости Всевышнего, и ничто не прилипает к его ладоням, но изливается в мир людей. Он потерял, правда, мой товар, который немногого стоил, но приобрел во сто раз более ценное и редкое: всех насыщающий хлеб и чай, дающий ясное понимание истины, и живую воду, омывающую грязь с души и печаль с сердца, и молоко от бесплодной верблюдицы. Поистине, ему ведом источник щедрот, который не иссякает!

Вот так мы и сладили дело.

— Но я, сирота, не смогу заплатить ей ни того, что следует вначале, ни того, что надо дать потом, и позор падет на мою голову. А уж сама свадьба…

— Ха! Разве я не сказал тебе в самом начале, что твой дядюшка тоже был на нашем совете? А коли уж он одобрил решение благородной Хадиджи — он всё и устроит от щедрот своих. Поистине, тебе не о чем беспокоиться, когда брат твоего отца так великодушен, а твоя невеста — сильна характером!

Так и посватался Камиль к дочери уважаемого Хувайлида и принес ей полагающийся брачный дар: и то, что следует представить сразу, и то, что надлежит вносить позже, — в полновесных звонких динарах, что и в сравнение не идут с более поздними денежками, от которых только шороху наслушаешься. Весь многолюдный род Камиля готовил свадьбу. Стадо барашков изловили и пустили на жаркое, горы лепешек испекли, обтрясли все пальмы в округе, и обобрали весь рынок, и по всем домам, дворикам и улочкам их квартала целую неделю носилось туда-сюда войско добровольных стряпух, подметальщиц, одевальщиц и наряжальщиц. Что до самого жениха, то ему и носу не давали высунуть ни на двор, ни на конюшню; мыли, одевали, белили и сурьмили, как женщину, чтобы узрела Хадиджа воочию, сколь прекрасен и пленителен ее выбор. Вряд ли ей самой так доставалось от бабок: уж кто-кто, а она умела за себя постоять.

Только поздним вечером последнего перед свадьбой дня вырвался Камиль из любящих рук своих мучительниц и пробрался в каморку, где на циновках, брошенных на земляной пол, беспечно спали спутники по каравану, устроители и завершители. Густое и уютное дыхание сна стояло здесь. (Мы бы объяснили и прозаичнее: храпение во все носовые завертки — если бы самый из них громогласный, Майсара, не отсутствовал: он изменил друзьям ради не то своей Зайнаб, не то кого еще и вообще пожелал ночевать под своим родным кровом.)

Никто из троих Странников не пошевелил рукой навстречу искрам и потрескиванию масляного светильника, и Камиль без помех вгляделся в лица, от которых отлетела суматошная дневная жизнь, и тела, одетые в загадочную и пышную черноту ночи. Царственно благороден лежал в луче света Барух, и горбоносый иудейский профиль его был подобен рулю корабля, устремленного в небесные выси — прямо в узкий месяц, что виднелся сквозь оконце, пробитое под самой крышей. Белоснежные, лунно сияющие кудри стекали на изголовье, серебряная река бороды струилась на мерно вздымающуюся грудь. Неземной покой наложил печать на темно-смуглое чело и разгладил морщины. Столь же красив был патриарх, сколь и в те дни, когда пленял сердца мемфисских фрейлин и юной дочери Шуайба, вавилонянки Сары и египтянки Хаджар, и еще прекрасней. Ибо истлевает с годами непрочная женская прелесть, но от мужской лишь отлетает прах, из коего она создана первоначально, и через бренность тела проступает нетленная краса зоркой и взыскательной души. Так воплощался в Барухе атрибут Праведности или, что сходно, Справедливости.