Дом Одиссея - Клэр Норт
Его голос срывается. Эос что-то шепчет Пенелопе на ухо. Царица с улыбкой кивает и вновь обращает все внимание на египтянина.
– Мне жаль, что упущена возможность насладиться твоими… изысканными ухаживаниями, – шепчет она. – Пусть я и не смогла бы никогда выйти за тебя замуж, но было бы приятно, полагаю, если бы склонить меня к браку пытались остроумными анекдотами и чужеземными песнями, а не такими нетрадиционными способами, как убийство моего сына в открытом море.
– Странный способ заполучить жену, признаю. – Затем серьезно, мрачно, словно из-под маски странного чужеземца на мгновение выглянул воин: – Я не знал. Если бы знал, предупредил бы тебя. Клянусь.
Она отмахивается от его слов движением руки.
– Знаю. Я уже говорила, что твоя непричастность ко всему этому была почти бесспорной. Именно поэтому я хотела, чтобы ты был на сегодняшней встрече.
– Только… поэтому? – Он хочет приблизиться к ней, но не решается. Я подталкиваю его в спину: «Иди же, иди», но он сопротивляется изо всех сил, а я не настаиваю. – Я подумал, возможно… есть какая-нибудь другая причина.
Пенелопа смотрит на Эос. Та отворачивается.
– Я… признаю, – произносит она наконец, – что, размышляя о сегодняшней встрече, я решила, что будет неплохо иметь… союзника. В этой комнате. Того, кого незнание местных реалий, неспособность вмешиваться в политику и полное отсутствие власти, если ты простишь мне такое определение, сделает в каком-то смысле безупречным. Но еще и того… кому я доверяю. Насколько вообще могу доверять. Конечно, Медон – преданный и надежный советник, но он не воин. Если бы дела сегодня пошли не так хорошо, было бы… всегда полезно иметь… Конечно, я понимаю, что ты чувствуешь: что тебя использовали, да… Но ты так поддерживал моего сына, пока он был здесь, и вот… Что ж, я подумала. Будет полезно с учетом обстоятельств…
Пенелопа не может найти слова.
Хотя вообще-то Пенелопа не страдает от нехватки слов.
О, она обычно молчит. Большую часть времени она молчит. Но это не одно и то же, вовсе нет. Обычно в ее молчании масса проглоченных слов, полная утроба звуков, ждущих возможности вырваться. Но вот она сказала, а теперь замолкла, и это совсем другое дело.
– Что ж, – Кенамон переминается с ноги на ногу, – я… благодарен за возложенное на меня доверие. Я… Мне жаль, что все так: все эти сложности, Менелай, Орест… И огорчает меня лишь то, как мало я могу сделать – не в качестве твоего мужа, конечно, я понимаю, это совершенная глупость, это было бы… а в качестве… союзника. Союзника твоего дома. Если бы я мог больше.
– О! – восклицает она, пряча руку в складках юбки. Золотой браслет, змея, поглотившая собственный хвост, появляется оттуда, и его передают египтянину на вытянутой руке, словно боятся, что украшение оживет и вцепится держащему в пальцы. – Я, э-э-э… вот. Тебе. То есть это твое. Я хочу вернуть его. Но не позволяй никому увидеть, что он снова у тебя, конечно. Если бы кто-то заметил, пришлось бы сказать, что ты проник в мои покои и украл его, и тебя бы сразу утопили – и можно не опасаться ненужных вопросов от остальных: видишь ли, устранение потенциальной угрозы им на пользу, так что они бы, скорее всего, поучаствовали. Но я подумала… ты далеко от дома, а эта вещь может иметь для тебя какую-то личную ценность, большую, чем имеет для меня… Поэтому, пожалуйста.
Она снова протягивает ему браслет.
Этот браслет подарила ему сестра в день его отплытия на Итаку. Она прижалась лбом к его лбу, обняв его рукой за шею. «Возвращайся домой из этого безумия, – сказала она. – Не обращай внимания на слова брата. Все это неважно. Возвращайся живым».
Это было почти два года назад. Кенамон тянется к браслету, но так и не касается, не забирает его. Его рука скользит рядом, словно он ощущает тепло впитавшегося в него солнечного света, все еще источаемое полированным металлом. Затем он отдергивает пальцы.
– Оставь его себе, моя царица, – говорит он. – Сомневаюсь, что мне понравится быть утопленником.
«Я здесь, – выдыхаю я. – Я здесь».
Пенелопа колеблется, затем снова прячет браслет в складках юбки, и он исчезает, спрятанный где-то поближе к коже, словно и не лежал только что между ними.
– Доброй ночи, Кенамон, – говорит она.
– Доброй ночи царице Итаки, – отзывается он.
И они расходятся в разные стороны, скрывшись в тенях дворца, словно полуночные сны.
Наверху, в покоях Лаэрта, Орест лежит, оцепеневший, среди изломанных цветов и трав. Но даже в его снах…
«Прости, прости, прости меня! Мама! Мама!»
Небеса разверзлись, льет ледяной дождь, превращающийся в град, и каждая градина размером с яйцо; они ломают соломенные крыши и пробивают глинобитные стены хижин, взрывают дороги и стучат по шлемам спартанцев, охраняющих дворцовые ворота. «Мама, мама, мама!» – завывают фурии, и тучи в бешеной пляске несутся над Итакой, а боги поскорее отводят взгляд.
Лаэрт пьет вино в храме Афины. Это маленькое деревянное строение, примечательное лишь трофейным золотом, которое они с сыном украли у других царей в давние времена. Он поднимает свой кубок к грубой статуе богини, установленной над алтарем, в то время как снаружи сверкают молнии и небо обрушивает свой гнев на затопленные улицы.
– Ага, – бормочет он, – вот оно все как.
Антиной и Эвпейт, Эвримах и Полибий жмутся в дверях, когда небеса обрушиваются на землю, перебегают из укрытия в укрытие на пути к своим посеченным льдом жилищам.
Автоноя с товарками скребут полы. Меланта и Феба пытаются успокоить животных в загонах, напуганных грозой. Эос закрывает дверь за спиной Пенелопы, проскользнувшей в свою спальню, и шепчет:
– Теперь пути назад нет.
В спальне Пенелопы, в самом тайном, секретном месте дворца, старая шпионка Урания, устроившись подальше от света, говорит:
– А теперь позволь рассказать тебе кое-что об этих спартанских служанках…
Молния разрезает небесную высь, но нынче грохочет вовсе не Зевс.
Клейтос, жрец Аполлона, прижимает к губам Ореста очередную чашу с отваром из трав, пока Пилад с Ясоном удерживают его; царь плюется, давится и задыхается, но они продолжают поить его, пусть у Пилада и текут слезы при виде дрожащего, корчащегося Ореста.
Анаит замерла в дверях храма Артемиды с луком в руках и смотрит на безумие в небесах. Приена стоит рядом с мечом на поясе, а за их спинами толпа воительниц, чьи лица теряются в темноте.
Я отворачиваюсь от фурий, закручивающих штормовые ветра в смерч, приглушаю свой божественный свет и прячусь за стенами дворца, в котором кричит в ужасе Орест, лежит с довольной улыбкой Менелай и вопят на разные голоса животные, напуганные бурей, разразившейся над Итакой.
И вот утро.
Солнечные лучи над мирной гладью моря.
Тишина в городе.
Тишина во дворце.
Несколько утлых рыбацких лодчонок скользят по прибрежным водам. В них намного больше женщин, чем обычно, а под промасленными тряпками спрятано оружие. Ни у кого это не вызывает подозрений – всем известно, что с уходом мужчин женщины сами должны добывать себе пропитание.
Эос будит все еще дремлющих служанок.
Электра, тараща бессонные глаза, сидит в своей комнате в компании верной Рены.
Менелай просыпается тяжело. «Боги, – бормочет он, – уже утро? Как много дел».
– Готовьте корабли! – рявкает он. – Еду, воду, нельзя пропустить прилив, давайте же, ленивые бездельники, тунеядцы, шевелитесь!
– Брат! – шелестит Пенелопа, когда Менелай останавливается в центре бурлящего водоворота из людей и бронзы. – Что ты делаешь?
– Собираюсь найти того, кто поможет нашему парнишке. Ему нужны лучшие – лучшие – я знаю, что на твоем острове есть женщины, знающие, как принять роды у козы, но этого недостаточно, он – сын моего брата, у меня есть обязательства, ты же понимаешь, я знаю.
– Ты везешь его в Микены?
Он резко качает головой. Во время этого разговора Менелай не смотрит на Пенелопу – не потому, что стыдно. Просто теперь его взгляд привлекают совсем другие вещи, а мысли заняты совсем другими людьми, и вообще суета сует.
– В Спарту.
