Марина Дяченко - Скрут
Девочка не знала, зачем ее позвали. Какой от нее толк полно ведь взрослых женщин, умелых и готовых помогать; а она стоит столбом, волосы дыбом, и не знает, куда девать себя…
От мирного, льющегося голоса Большой Фа веяло странным успокоением:
– Вот-вот… Сейчас покричи. Потом кричать нельзя будет – тужься…
– О-о-ой… А-а-а, мама!..
Девочка намертво сплела мокрые пальцы.
– Поди сюда, – сказала ей мать Вики, которой нерожденный младенец приходился внуком. – Уже большая, надобно тебе посмотреть, надо учиться…
И девочка, обомлев, подошла.
Происходившее потом вспоминалось ей долго и часто.
Осунувшееся, незнакомое лицо Равары с волосами, затопившими всю подушку; кровь на простыне, огромный, как глыба, живот, крик, от которого кровь стынет в жилах. Младенец шел ножками вперед – в какую-то минуту девочка увидела, как мертвенно побледнела мать Вики:
– Ты… спасай Раварку, она потом другого родит… Не выйдет он сам… Не-е…
Ноздри Большой Фа раздувались, руки ее были по локоть в крови, и окровавленные пальцы сжимали красное яблоко:
– Погоди… Орать-то погоди…
Девочка смотрела.
Большая Фа приговаривала и шептала, обращаясь попеременно то к Раваре, то к ребенку; мать Вики придерживала роженице голову, а служанка стояла наготове, подавая Фа некие страшные, прокаленные на огне инструменты. Девочка смотрела, мокрая от пота, забывшая дышать; по команде Фа мать Вики подалась вперед, нажимая локтем Раваре на живот:
– Ну, доченька! Ну немножко! Работай, ну!..
Девочка пошатнулась, и, чтобы не упасть, ухватилась за стену. Равара глухо взвыла.
– Здрасте, – вдруг ласково сказала Фа.
Девочка подалась вперед.
На руках повитухи лежало красное, мокрое, с трубочкой пуповины создание; миг – и оно завопило, тонко и взахлеб. Равара последний раз напряглась, выпуская из себя еще что-то – девочка не разглядела.
Сразу всем нашлась работа. Девочке сунули в руки кувшин с теплой водой и велели поливать; она потрясенно смотрела на человекообразное создание, на вопящего червячка со слипшимися на макушке волосиками, болтающимся обрезком пуповины и сморщенным багровым личиком; потом она поняла вдруг, что это мальчик. Мальчик, самый настоящий мальчик, такой же, как Вики, как Йар, он вырастет и сделается мужчиной…
Фа, склонившись, что-то ласково объясняла Раваре; мать Вики, скорчившись, сидела у изголовья:
– Ай, Фа… Ай, святые духи, что ж мне тебе сделать… Чем отблагодарить… Ногами ведь шел, думала, не разродится…
Служанка скалила зубы, споро заворачивая младенца в приготовленные пеленки:
– А здоровый. А тяжелый. Что вы там говорили-то…
Девочка молчала.
Потом комната как-то сразу заполнилась людьми; Равара слабо улыбалась, Кааран плакал, размазывая слезы по лицу, и все норовил выхватить младенца у прогоняющей его служанки; на затылок девочке опустилась жесткая ладонь:
– Молодец.
Он подняла голову; Большая Фа смотрела без насмешки:
– Не струсила. Побелела только, а так – ничего… Ничего страшного в этом нет. Закон таков… Я вот пятерых родила, да ни один до своих детей не дожил. Может, хоть Раварина парня судьба сбережет…
Все дети так родятся; девочка вспомнила кровавое поле из своих кошмаров. Горы мертвых, изувеченных мужчин; каждого из них рожала женщина. Рожала вот так, как Равара; если бы они только знали…
Она всхлипнула. Рука Большой Фа ласково, ободряюще потрепала ее по загривку.
* * *По вечерам Игару казалось, что его ноги сносились, истерлись до самых колен. Его дорога в который раз началась сначала; он шел, будто муравей по яблоку – такой бесконечной казалась провинция Ррок. Такой безнадежно бесконечной; ленты рек, лоскутное одеяло полей, теперь еще предгорья, зеленые вершины, поросшие лесом, как медведь – шерстью. Острые камни – враги прохудившимся башмакам; местные жители носят башмаки за спиной на палке, берегут драгоценную обувь и смело ступают по камням босыми мозолистыми ножищами, которые жестче этого самого камня…
И каждый, первый же встречный путник знает, в какой стороне Пещера. Знает – но вовсе не обязательно скажет, а, скорее всего, насупится, подозрительно сверкнет глазами, плюнет под ноги и молча продолжает свой путь…
В предгорном городе Важнице живут лучшие в провинции резчики по камню. Лес и камень – вот чем здесь промышляют, и от нелегкой жизни лица здешних жителей кажутся деревянными, а души – каменными…
А туда, где Пещера, никто не ходит. Только вот у Игара нет другого выхода.
Дабат.
Пещера оказалась на самом деле переплетением многих пещер – вода, струившаяся здесь веками, промыла в теле горы обширные, неправильной формы пустоты; на единственной дороге, соединяющий Пещеру с остальным миром, денно и нощно дежурил сторожевой пост. Жалование солдатам шло из общинной казны – поселок Утка тяготился страшным соседством. Поселок не в состоянии был ни Пещеру убрать куда подальше, ни самому убраться подобру-поздорову – а потому просто платил солдатам. Дорого платил, чтоб ни крыса не могла проскользнуть мимо поста, разве что в специальной закрытой и осмоленной повозке, сопровождаемая на почтительном расстоянии судьей и врачом из города Дневера, славящегося ремеслами…
Вот уже несколько часов Игар лежал, не смея поднять головы.
Часовые не дремали; минутное ротозейство на этом рубеже могло обойтись слишком дорого. Известно ведь, что узники Пещеры спят и видят, как бы побольше здоровых, вольных людей утянуть за собой в свою смрадную могилу. Известно, что и среди этих самых здоровых находятся порой безумцы, желающие проникнуть в стан болезни и разыскать среди обреченных отца или сестру, жену или сына…
Игар шел в Пещеру за женщиной по имени Тиар.
Косая старуха, жившая в крайнем от дороги доме, хранила множество тайн. Она одна осмеливалась приближаться к осмоленной карете, в очередной раз везущей жертву болезни к месту заточения и неминуемой смерти; она одна не боялась заразы и потому хранила не только имена узников, но и некоторые мелкие памятные вещи, которые можно просунуть в неширокую щель.
Старуха взяла с Игара три золотых монеты и сообщила, что кольцо с зеленым камушком когда-то принадлежало женщине по имени Тиар – так, во всяком случае, это имя расслышала старуха. Женщина выбросила кольцо, чтобы оно послужило знаком разыскивающим ее родичам; Игару безделушка не сказала ничего. Он определил лишь, что у носившей его женщины были тонкие пальцы.
Теперь он лежал в кустах, не осмеливаясь пошевелиться; в кольцо с зеленым камушком продета была бечевка, и Игар постоянно чувствовал, как она натирает шею.
Стражей было три; сейчас один из них озирал окрестности с каменного гребня, служившего как бы границей между миром живых и миром Пещеры. Стражник стоял, картинно облокотившись на копье, и на фоне закатного неба казался статуей из позеленевшей меди; другой складывал небольшой походный костерок, а третий, что-то меланхолически жуя, внимательно разглядывал тот самый кустарник, в котором как раз и притаился Игар.
– Ночка зябкая будет, – сообщил тот, что возился с костром. Стоящий на гребне ничего не ответил; жующий нехотя оторвал взгляд от Игарова убежища:
– Ну.
За все время, проведенное Игаром в укрытии, он ничего, кроме «ну», выговорить не сподобился.
– А Федула родила, – снова сообщил костровой. Стоящий на гребне медленно повернул голову:
– От тебя?
– А кто его знает, – костровой, кажется, обрадовался, что с ним поддержали разговор. – Кто их, этих баб…
Жующий смачно сплюнул:
– Н-ну…
Снова зависла тишина; Игар чувствовал, как муравей, забравшийся в штанину, ползет вверх по ноге, как острый камень впивается в живот и как тарабанит, желая выбраться из груди, его собственное сердце; больше всего неудобств доставляли комары, надсадно звенящие, жрущие, жрущие, жрущие…
Пещера была идеальной тюрьмой. Все попытки пробраться в нее в обход дороги потерпели неудачу; идти же мимо трех недремлющих сторожей представлялось и вовсе безумием. Особенно человеку, за чью голову дают неслыханную сумму в двести золотых монет…
Стоящий на гребне переменил позу. Шумно вздохнул, поковырял в носу.
– Что-то они сегодня… Тихо. И дымков не видать почти… – он кивнул в сторону невидимой Игару Пещеры. Тот, что возился с костром, радостно затряс головой:
– Хоть бы передохли все скорее… Я б их, право слово, хоть из жалости поубивал бы – чем так вот, заживо гнить…
– И чем нам тут торчать, – мрачно добавил стоящий на гребне. Жующий меланхолически пожал плечами:
– Ну.
Он снова окинул кустарник внимательным взглядом; вжавшийся в землю Игар увидел, как он поднимается, сплевывает наконец свою жвачку, кладет меч рядом с лежащим тут же арбалетом, потягивается и идет прямо к Игарову убежищу.
Он еле выдержал. Едва не вскочил, чтобы сломя голову кинуться, куда глаза глядят; выдержка сослужила ему хорошую службу, потому что стражник, не доходя до него каких-нибудь несколько шагов, остановился, распустил пояс и уселся по большой нужде. Хорошо уселся. Основательно.
