Марина Дяченко - Скрут
– Мама… Мамочка… Мама…
…И уже не верится, что он был. Что чудовище убивало на ее глазах, что чудовище подходило совсем близко, касалось ее собственной кожи… Вернувшись к людям, она в первую очередь потребует баню и два больших зеркала. И посмотрит, не осталось ли отметины на спине. И если что – велит прижечь каленым железом…
Нет, правда?!
Она засмеялась. Упала лицом в ручей и долго, с наслаждением пила; волосы плыли по течению, как черные водоросли. Сон. Наваждение. Сон…
– Где ты? – спросила она, вскинув голову. – Где ты, чучело, а? Где ты, а хочу знать! Ну-ка, появись!..
Ответить было некому.
Всю ночь она пробродила по лесу, как помешанная или как русалка. Запрокидывала лицо, окликала темноту над головой – и накричалась до того, что лишилась голоса. Впервые за много суток ночь была пуста; Илаза отважилась даже заглянуть в огромное, на полствола трухлявое дупло – но в дупле жил сыч. Она рассмеялась и пошла дальше; ей казалось, что вот-вот среди расступившихся деревьев найдется огромный уродливый труп. Тогда она без страха отрежет… клок волос или что там можно будет отрезать… и принесет матери, как трофей…
Под утро сгустился туман. Она стояла, разинув рот, и смотрела, как сизые, плотные струи, похожие на вспушенные кошачьи хвосты, заливают дно оврага, клубятся среди деревьев, как проснувшийся ветер силится их расшевелить – и не может. Илаза и сама уже стояла по пояс в тумане, и бедное, воспаленное, измученное бессонницей сознание подсунуло ей картину: она новобрачная… В белом платье с длинным, невыносимо длинным шлейфом, который тянется по дну оврага, обвивает стволы, застилает собой всю землю.
Она отыщет его труп позже. Когда взойдет солнце; она не уйдет отсюда, пока…
– Тебе не холодно?
Илаза все еще была в своем видении. Она не хотела возвращаться и, конечно, она ослышалась. Здесь ее некому окликать. Здесь больше никто не заговорить с ней из ветвей…
– Что ты так смотришь?
Небо сейчас обрушится, как потолок. Ветви деревьев лягут ей на плечи, вдавят в землю, будто червяка…
…Почему она поверила?! Почему обманула себя? Зачем?!
– Ты плачешь?
Она совершила усилие. Ох, как больно; по праздникам кузнецы на ярмарках соревнуются в силе, гнут стальные прутья и кидают тяжелые камни, так, что глаза вылезают из орбит. А взять себя в руки труднее, ой, труднее, чем сломать подкову…
Она улыбнулась – заболело лицо:
– Я… Туман. Красиво… А как…
Она чуть не спросила, как он себя чувствует.
– Ты не обиделась, что я так невежливо оборвал наш разговор? Тот, что ты завела о пауках, а?
Он все понял.
У нее отнялись ноги. Как во сне, когда хочется бежать, а туман путается, захлестывает колени… жгутом…
Держать улыбку! Во что бы то ни стало держать улыбку. Не показывать слабости, не выдавать страха, он ничем не докажет, единственное доказательство ее вины – ее паника…
– Нет, – кажется, голос ее звучал достаточно ровно и мило. – Вряд ли… в наших с вами отношениях уместен какой-либо этикет…
Прямо перед глазами у нее вдруг оказались его обширные, отвратительные очертания. Будто бы раньше он стеснялся либо щадил ее – а теперь не стесняется и не щадит. Хорошо хоть, что солнце не взошло еще…
– Ну почему же, – голос, кажется, раздумывал. – Этикет бывает полезен во всем… В конце концов, этикет можем установить мы сами. В широком смысле этикет; с правилами поведения и… наказаниями за неисполнение таковых. А?
Становилось все светлее; ей казалось, что она различает ее голову. Что по обе стороны этого муторного сооружения подрагивают два изогнутых отростка, в миниатюре повторяющих конечности. Что между ними…
Не зажмуриваться! Ее слабость – признание ее вины. Возможно, он умрет еще… возможно, его смерть отсрочена, надо только выиграть время…
Она смотрела прямо перед собой, усилием воли заставив очертания расплываться перед глазами. Каждая веточка двоилась; на месте собеседника маячило бесформенное серое сооружение. Случайно, мельком, скользнула удивленная мысль: облекать свои мысли в такие слова пристало разве что церемониймейстеру. И еще учителю хороших манер… Какое нелепое сочетание – законодатель этикета сидит в темных кронах, и…
Это что у него? Что это?!
Она не выдержала. Провела кулаком по лицу – едва не выдавив собственные глаза из глазниц. Замигала, будто вытряхивая соринку:
– Сейчас… я…
Над головой у нее скрипнул смешок:
– Да-да. Я подожду. Теперь я очень долго буду твоим собеседником. Тебе надоест.
Илаза сломалась.
Ноги ее подкосились; она рухнула сперва на колени, а потом ничком на траву, закрывая руками голову, будто желая ввинтиться в землю, как дождевой червь. Роса промочила ей ресницы, восполнив недостаток слез, которые снова почему-то не желали идти. Тошнотворный страх, охвативший ее, не был больше страхом жертвы; так боятся преступники, которых ведут на эшафот. Те самые, которые осознали уже свою вину…
– Вставай.
Она плотнее вжалась в траву.
Присутствие. Близкое-близкое; треск платья на спине. Она хотела молить о пощаде – но горло не повиновалось, сведенное судорогой.
Укус слепня. Резкая сильная боль.
«Когда они парализованы, разлагающий яд действует медленно… Кровь становится уже не кровью, а совсем другой жидкостью… А тело…»
Слезы наконец смилостивились над Илазой и хлынули, заливая лицо. Она лежала, вцепившись обеими руками в землю, с ужасом вслушивалась в собственное тело и призвала смерть. Ту, которая побыстрее…
Потом стало тепло.
Пальцы, кромсающие траву, понемногу разжались. Слезы текли и текли; Илаза из последних сил стискивала зубы, пытаясь собрать волю для борьбы с мучениями, которые придут следом за теплой пульсацией; мучения издевались над ней и все не шли.
Время остановилась; теперь она лежала на боку, ни о чем не думая, глядя прямо перед собой. Время от времени, преодолев сонное оцепенение, пыталась пошевелить пальцами – тело слушалось. Паралич не наступал.
Потом ей сделалось все равно. Кончиком языка она слизала последнюю, одинокую, холодную слезу, прерывисто вздохнула и провалилась в сон.
Глава восьмая
* * *Круглый живот Равары вырос до размеров горы; Кааран, ее молодой муж, ходил счастливый и озабоченный. Однажды после ужина, когда тяжелая Равара уже прошествовала в спальню, Большая Фа остановила девочку в дверях:
– Как телята родятся, видала?
Девочка смотрела, не понимая. Потом кивнула головой.
– Не сегодня-завтра, – Фа задумчиво посмотрела вслед Раваре, – рожать будем… Позову тебя. Пособишь.
С этими словами старуха и удалилась, а девочка, напуганная и обескураженная, еще долго стояла, не двигаясь, в опустевшем коридоре.
Роды начались на рассвете.
Еще с позднего вечера перед домом горел костер, в котором курился рыбий камень; двери Равариной спальни отмечены были медом – чтобы привлечь добрых духов, покровительствующих родам. Трое молодых женщин, подложив спереди под платье подушки, треугольником сидели посреди двора – чтобы злые духи, если им придет охота вмешаться, подольше не могли отыскать настоящую роженицу. Девочка, напряженная и хмурая, коротала время в компании Лиль и мальчишек, пока чернобровая служанка с блестящими возбужденными глазами не явилась за ней:
– Госпожа Фа зовет…
Лиль и мальчишки глядели серьезно и немного завистливо; девочка перевела дыхание, одернула платье и пошла.
В спальне Равары кричали. Едва заслышав этот крик, она покрылась холодным потом; служанка настойчиво подтолкнула ее к намазанной медом двери:
– Иди…
Она задрожала – но вошла.
Здесь были мать Вики и пожилая служанка в белом переднике; Большую Фа девочка сначала не увидела и не поняла даже, кому принадлежит ласковый, непривычно мягкий голос:
– Десять белых голубей из далеких из полей принесут тебе подарков, принесут тебе диковин, принесут тебе красивых… Десять черных лебедей, унесите злую муку, унесите боль и хворость, мимо, мимо проносите… Слушай меня, девонька, слушай старуху, я пятерых родила, я дурного не посоветую…
– Не могу больше… Ой… не могу-у…
– Сейчас он пойдет уже. Сейчас яблочком поманим – и выплывет радость наша… Яблочко сохранили, сберегли в соломе, сейчас поманим деточку… Отдохни. Минутка есть – отдохни…
Девочка стояла, завороженная. Ей видны были только согбенная старухина спина – и голое тонкое колено, перепачканное кровью. Голос Большой Фа лился, перетекал, как ручей:
– На высокую на гору будем, милая, взбираться… По пырью, по бурелому, по оврагу, по крапиве… Надо выше подниматься, чтобы крылышки расправить… Не сейчас. Я скажу, когда… Отдохни.
– Не могу-у…
– Все дети так родятся. Пусти его в мир, он тоже хочет на травку… Потерпи еще недолго, уже меньше осталось, чем было… С каждой минуткой остается меньше, ну-ка, сейчас будем выманивать…
