Джон Райт - Туманы Эвернесса

Но тут из леса раздался голос, улыбка заострилась, из глаз исчезла страсть, и ее место занял холод.

— Мы встречаемся при свете луны, гордая Титания!

Она прыгнула на ноги, легкая, как цветок, и гибкая, как распрямившаяся шпага, протянула руку вперед к полоске лунного света, падавшего в павильон через увитую цветами решетку, отломала кусок лунного луча и сделала из него скипетр. Из-за ее спины взлетели в воздух лепестки бледных роз, похожие на белые бабочки, и приземлились на волосах, образовав изысканную корону.

Высокие деревья поклонились и, шелестя корнями, отступили в сторону. В новорожденном коридоре стоял король, увенчанный короной из крыльев черных лебедей, два полночно черных крыла поднимались с каждой стороны от его развевающихся волос, цвета штормовых облаков. На Титанию глядело юное и безбородое, но бледное, как отполированный рог лицо. Из-под прямых строчек бровей глядели необыкновенные глаза: левый казался бездонным бассейном древней мудрости, а правый — если это вообще был глаз — видел то, что не видел никто другой, и скрывал в себе путь, ведший в другой мир.

У него был лоб философа и длинный прямой нос; глубокие складки обрамляли широкий рот с тонкими губами, придавая ему королевскую важность; и тем не менее в ямочках на щеках и в уголках рта таилась лисья хитрость, как если бы в его душе было место и для безудержного веселья и безумных проделок, хотя, обычно, он держал себя в руках.

Латный воротник из серебряных колец защищал его горло и плечи. С эполет свисала паутина черных нитей. Нагрудные латы, килт и поножи украшали полосы серебра и черного янтаря, отполированного как зеркало и черного как ночь, и поэтому, пока он стоял среди укрытых лунной тенью деревьев, невозможно было определить его рост: возможно, он был ростом с человека и стоял близко от павильона, но возможно он был ростом с гиганта и стоял вдали, а возможно и то, и другое сразу.

За ним теснился хвост из придворных и паладинов, которые, в отличие от него, были отчетливо видны.

— Как, это ты, ревнивец Оберон? Летите, эльфы, прочь! Я отреклась от общества и ложа Оберона.[48] — Ее холодный гордый голос ясно прозвучал в ночной тиши. Титания повернулась. Что-то зашуршало в траве, и воздух наполнился звоном серебряных колокольчиков, как бы возвещавших о ее пробуждении.

Оберон царственным жестом поднял руку:

— Постой, негодная! Не я ль супруг твой?

Она взглянула на него через плечо, ее лицо стало величественным и еще более красивым. — Так, я — твоя супруга! Но я знаю, что дочь мою похитил ты из дома, и по секретным тропам переправил в таинственную крепость в граде Моммур, где домыслы пустые и игрушки ей не дают свободу обрести.

— Лишь ради безопасности принцессы, о Королева с лживым языком. Но ныне Невердейл стал страшным местом, там монстры и кровавые драконы, что Люцифер послал из чрева вод. На мирные луга они несут проклятые изделия Вулкана. Надменные владыки темноты шагают по заброшенным руинам, их гордые хоругви ввысь взвились. Лишь пепел и уголья остаются там, где прошли те черные колонны. Они на все готовы, лишь бы только найти незаконнорожденную деву и отобрать у нее предмет, который ей удалось спасти от хищных рук. Но ныне дева и предмет опасный надежно скрыты за вратами Града, и там она не плачет, но играет обычными волшебными вещами и позабыла о земных предметах, забыла свое имя и… тебя.

— О злой паук! Ты в собственном сплетеньи запутался и вырваться не можешь! Надеешься, что дева победит, а сладкий плод достанется тебе? Но разве можно что-нибудь достичь, с толпой жеманных трусов и глупцов, что составляют твой заплесневелый двор? О, что за пытка втуне сотрясать вселенную чудовищным копьем, вдыхать победы сладкий аромат, но никогда не пробовать плоды!

Оберон поднял вверх скипетр, который держал в руке; оказалось, что это рог единорога.

— Увидишь ты, что Ключ от Эвернесса, судьба сама мне в руку принесет.

— Не хвастайся, о жалкий Оберон, еще не у тебя предмет священный. Лишь если дева собственной рукой тот Ключ преподнесет тебе в подарок, получишь ты во власть страну людей, как эльфов ты когда-то получил. Но если украдешь, то жди беды, получишь пьяной блудницы плоды.

Оберон улыбнулся, слегка иронизируя над самим собой, и на мгновение в его единственном глазу вспыхнул свет.

— Она уже дала мне добровольно, его вручила собственной рукой, сегодня, накануне, день назад, и дюжину закатов перед этим; то в шутку, то в ответ на мой вопрос, то за победу в шахматной забаве, а то за то, что громко засвистел я над прудом, где квакали лягушки и в воздух прыгнул выше, чем она. Или еще, увидев как крапивник, устроил средь моих волос гнездо, а я стоял недвижно и спокойно от лунного восхода до заката. Я мог бы полюбить ее как дочь, когда бы не ее происхожденье: яйцо любви бесчестной и преступной.

Он заткнул рог единорога за пояс и скрестил руки на груди. Ветер играл его поддернутым дымкой плащом, который вился над ним, как туман. Потом опять заговорил.

— О эльфы-рыцари и царедворцы, блестящий свет великого двора! Покиньте нас, мы будем говорить о мрачных тайнах, знание которых доступно только мужу и жене.

Но Титания возразила:

— Нет, Нуаду[49] и ты, Тальесин,[50] останьтесь, вместе с Хермодом[51] отважным, тем, кто познал молчанье адских бездн; и вы, О'Донохью[52] с Диансехтом[53] не улетайте прочь, я вас прошу. Там Лин,[54] не утруждай своих сапог, здесь сможешь ты найти сюжет для песни! И Гвидион,[55] прославленный мудрец! Останься, и еще мудрее станешь. И милый Пэк,[56] любимец лорда эльфов, коль сможешь ты крылатые сандалии заставить смирно на земле стоять и встанешь здесь, опершись на кадуцей,[57] тогда услышишь, как великий Оберон свои ошибки страшные признает и поползет к виновной королеве просить у нее прощения и мира.

— Как? Что? Не медли, двор! Летите эльфы прочь, я вам сказал! — воскликнул Оберон.

— Я вместе с ними улечу, о повелитель земли эльфийской, лживый и пустой. Что сапоги, стучащие победно, коль нет оваций и венков лавровых? — сказала Титания, и тут же поднялся легкий ночной бриз, который приподнял ее в воздух, как семечко чертополоха.

Оберон поднял руку: ветер немедленно прекратился.

— Я признаю твою победу, леди, коль ты не станешь больше отрывать, стопы свои от сладостной травы. Скажи, что сделал Оберон не так? Иль может чье-то дерзостное слово нахмурило прекрасные уста? Иль может быть ударил кто тебя? Скажи, и наглеца постигнет кара, я собственной рукою закую его в несокрушимое железо!