Людмила Астахова - Бабочки в жерновах

— Как думаешь, она — Лунэт? Или все-таки Салда? — отрешенно спросила мать.

И Фрэн в который раз подивилась дару родительницы первой говорить то, что давно крутится у всех на языке, но о чем никто не решается заговорить первым. В этом отношении Мерерид смелости было не занимать.

— Хм… Ну, судя по тому, как сегодня поступил Джай, она — Салда.

— А я не уверена…

— Тогда зачем ты спрашиваешь у меня, Дина? — тихо спросила дочь.

Старуха по-девичьи резко дернула плечиком.

— Кто же лучше всех её знает, Лисэт?

И посмотрела на своё дитя так, словно примеривалась, куда воткнуть стальную спицу — в глаз или в ямку у основания шеи.

— Вот затем Берт и повел девчонку в некрополь, чтобы удостовериться, — подавив невольную дрожь, ответила Фрэн. — Это чаще всего срабатывает.

— Стареешь, Лисэт, стареешь, чутье подводит, — фыркнула старшая из ведьм.

И если здесь имел место тонкий расчет, то у Дины просто идеально получилось вывести дочь из себя. Носок полетел в самый дальний угол комнаты, клубок — в окно, женщины мгновенно вскочили на ноги и совершенно по-кошачьи зашипели друг на друга. Давно, ох давно не слышали стены уютного коттеджа таких соленых ругательств и проклятий, которые, точно горох из рваных мешков, посыпались с языков распаленных гневом дам.

— Молись, чтобы она была не Лунэт, старая ты…

Вбитый с пеленок запрет обзываться остановил Фрэн, как натянувшийся поводок разозленную собаку.

— Ну, ну давай! Скажи, что хотела! — взвизгнула Мерерид.

Еще раз просить Фрэн не понадобилось.

— Старая дура!

И подумала, что правильно говорит Исил Хамнет: «Нельзя в себе держать, особенно злость и ярость». А лекарь дурного точно не посоветует.

— И запомни, старая дура, — с нескрываемым наслаждением повторила Фрэн. — Если окажется, что ты сегодня у Исила в приемной унижала меня в её присутствии, то все оставшиеся годы станут для тебя очень… тяжелыми.

Были времена, когда единственным, что удерживало женщину от немедленной расправы над Мерерид, было предвкушение долгой-долгой мести.

— Да что ты говоришь? Испугала! Подумаешь! Ты так веришь в то, что этот раз будет последним?

— А ты нет?

— А я вот не знаю! — с вызовом бросила мамаша. — Но ты еще большая дура, чем я, если решила начать угрожать заранее. До того как всё решится. Это, как минимум, опрометчиво.

Выпад удался, чего скрывать. Хрупкое равновесие, давно установившееся между женщинами, держалось в основном на страхе перед будущим, перед новой неизбежной встречей.

— Значит, в этот раз я сделаю все возможное, чтобы получилось!

— Угу! Давай, прогуляйся в лабиринт, прогуляйся. Так сдохнуть ты еще не пробовала. Опять же, отправишься на новый круг раньше меня. — Мамочка Лисэт! Ха!

Но Фрэн-Лисэт на этот раз удержалась на краю, устояла перед соблазном пустить в ход кулаки, как бывало прежде… раньше… когда они в очередной раз менялись ролями. Она промолчала, заставив в свою очередь занервничать Дину. А та никогда не любила импровизаций в этом бесконечном спектакле на двоих и для двоих. Нестандартный ход её пугал.

— Мы все равно не узнаем до самого последнего момента, до самого конца, — сказала она и добавила: — Плевать! Хоть я уже и старая, как тебе очень хочется, но с чутьем у меня все в порядке. В этом круге твоя была очередь нарушать Устав Ковена. Поэтому у тебя дара вообще уже не осталось, а мой — при мне. И он меня не подведет.

Самой болезненный удар — правдой, она и глаза колет, и жжет, как каленое железо, и дух выбивает. И, конечно же, Фрэн знала самое болезненное и уязвимое место у Мерерид, всегда знала. Но близость избавления — это такое искушение, которое и более стойких сподвигает на рискованные слова и поступки.

Берт и Верэн. Эспит

Это меньше всего напоминало музыку, но все же именно ею и являлось. Звучание, сперва едва слышное за ревом волн, атакующих длинные и узкие, словно два кривых ножа, мыса, далеко выступающие в море, постепенно делалось сильнее, четче. И чем ближе подходишь, тем острее вонзается в самое твое нутро этот то ли звон, то ли стон ветра, пойманного в переплетение сотен струн, натянутых среди каменных столбиков и оград. Ветер, плененный словно в сеть. Души, прикованные к своим гробницам и то ли славящие этот плен, то ли проклинающие его на сотни разных голосов. Эспит — остров маленький, за аллегориями тут далеко ходить не надо. Всего-то ничего пройти по аккуратной гравийной дорожке, спуститься затем по высеченным в камне ступенькам, истертым множеством ног за последние несколько веков, встать на крошечном причале лицом к поросшему редкими кривыми соснами, словно последними клочьями волос на лысине старика, островку, а потом… Нет, не шагнуть с теплого камня пристани на посеревшие доски парома. Пока достаточно просто постоять и послушать, как шепчет и воет пойманный ветер над гробницами.

Поющая Скала — эспитский некрополь. Этакая коллективная усыпальница почти для всех, чьи души попались в сеть, как бабочки в паутину. Почти, потому что когда придет срок, тело Стражницы, дамы Тенар, примут сумрачные подземелья ее башни, а прах Берта-Лазутчика упокоится в волнах, развеянный над морем. А вот человека, прожившего этот круг под именем Джая Фирска, ждет склеп с выбитым на нем коротким именем: «Эвит».

Берт украдкой от своей юной спутницы, завороженной рвущей душу красотой погребального островка (и разрывающими уши звуками), растопырил пальцы и повел рукой в отвращающем жесте. Покойник, подобно многим эспитцам, настоящее свое имя упоминал редко, словно стеснялся его — да и верно, странно звучало для темноволосого и смуглого уроженца Фергины это старинное «Эвит»! Так что нечего приманивать едва отлетевшую душу раньше времени. Пущай себе порхает. Послезавтра, во время похорон, наслушается — если ему сейчас есть, чем слушать! — как его все любили и как радостно провожают на новый круг.

— Что это за место? — спросила девушка.

— А?

Мысленно Берт выругал и ее — за вопросы, и себя — за то, что опять отвлекся. Девчонка-то, оказывается, уже второй раз спрашивала и теперь заглядывала преданно в глаза и явно примерялась за рукав дернуть рассеянного кавалера.

— Поющая Скала, — ответил он. — Наш некрополь.

И пояснил на всякий случай — вдруг не поняла?

— Кладбище это наше, куколка. Нравится?

Барышня зарделась и кивнула так отчаянно, словно услыхала немыслимый комплимент. Хотя Балгайр не сказал ничего романтичного. Куколка — она ведь еще не бабочка. А что иное есть Верэн Раинер, если не отвердевший кокон, в сердцевине которого прячется до поры… Кто?