Елена Федина - Наследник

Я обернулся к Эске. Она стояла у раскрытого окна, распустив седые волосы и расстегнув узкий ворот. Бледные щеки ее порозовели от жары.

— Эска, а ты приготовь ей постель и ночную рубашку.

Она понимающе кивнула. На кухне я разделся по пояс, и Линоза добросовестно окатила меня из ведра. Из левой комнаты доносился рыдающий бас Охтании, который действовал мне на нервы.

Я вошел туда. Ластер сидел на диване и держал Астафею за руку, она смотрела перед собой изумленно-жутким взглядом, ничего еще не видя и всё еще пребывая где-то там. Наконец она узнала Ластера, а потом и меня. И как будто даже испугалась этого.

— Всё будет хорошо, — сказал он ласково, — ты жива, а это главное, теперь мы улетим домой, и всё будет хорошо. Успокойся.

— Этого не может быть, — проговорила она как под гипнозом, — потому что я… я же умерла! Я мертва! Так не бывает!

— Ты жива!

Это сказала Эска. Она резко подошла к Астафее, опустилась перед ней на колени и страстно заговорила:

— Ты жива, девочка, не говори так никогда! Ничего не случилось, ты просто спала, спала, понимаешь? А сейчас ты проснулась, и мы все с тобой. Мы любим тебя, ангел мой… Ты живая! Посмотри, какие теплые у тебя руки, посмотри, какая нежная у тебя кожа, послушай, как бьется твое сердечко! Разве ты умерла? Ты самая живая и самая прекрасная…

Астафея слушала ее, медленно приходя в сознание и становясь от этого всё серьезнее и печальнее.

— А ты счастливая, Эска, — грустно улыбнулась она потом.

Они обнялись как две сестры. Ластер подошел ко мне.

— Кто сказал, что ваша жена безумна, наследник?

Что я мог ему ответить? Что и сам всё понимаю не хуже его?

— Вообще-то я король, — сказал я.

— Ты вообще черте кто! — взорвался он, — то ли бог, то ли дьявол, то ли святой, то ли фанатик…

— Я эрх, — усмехнулся я, — тот самый эрх, которых ты так стремишься изучить.

— Эрх?!

— В прочем, вряд ли я типичный представитель…

И он бы, наверное, опять заявил, что у меня мания величия, но Астафея-то была жива!

— Тогда что ты здесь делаешь, эрх? — буркнул он.

Я вздохнул. Меня самого замучил этот вопрос.

— По-моему, просто живу.

Мы встретились глазами с Астафеей. Мы долго смотрели друг на друга, как будто никого вокруг нет. Давно ли я думал, что эти вишневые глаза уже никогда не откроются? Чудо свершилось, она смотрела на меня и улыбалась мне, и ничего важнее этого на свете не было.

— Кристиан, я приготовила ей свою спальню, — сказал Эска, — там сейчас нет солнца.

— Ластер! — Астафея, словно очнувшись, обернулась к нему, — но как ты это сделал?!

— Не приписывай мне чужих заслуг, — спокойно отозвался этот надменный тип, — вон твой спаситель, у него и спрашивай.

В спальне было прохладнее. Я положил ее на разобранную кровать и поплотнее задернул шторы от яркого света.

— Значит, это ты? — проговорила она.

— Это длинная история, — сказал я, снимая с нее туфли, — давай я тебя сначала раздену, иначе ты умрешь от жары.

— А откуда такая жара?

— Я же говорю, это длинная история.

— А почему ты мокрый?

— Облили из ведра.

Не могу сказать, как долго мы целовались, сминая простынки и скидывая подушки, пожалуй, на ее теле не осталось ни одного местечка, которое я не перецеловал, пока снимал с нее одежду. Я расстегивал ей ворот и утыкался лицом в ее грудь, я распутывал ее корсет и покрывал поцелуями ее спину, я снимал с нее чулки, и губы мои бежали вслед за ними по гладкой, словно детской коже ее ног. Не знаю, сколько раз я успел отчаянно сжать ее в объятьях и ненасытно как вампир впиться в ее нежную шею, и сколько раз торопливо перебрал губами мягкие пряди ее волос, прежде чем опомнился и сообразил, что мы не одни во всей вселенной.

Я отчаянно сполз на пол, на колени, обнял ее ослепительные ноги и уткнулся в них лицом. Она дрожала как от холода, а меня просто трясло.

— Прости… я совсем потерял голову.

— Я тебе всё прощаю, разве ты не знаешь? — усмехнулась она.

— Я ничего не могу изменить, понимаешь?

— Я тебя за это и люблю…

Я подобрал подушки и подал ей ночную рубашку. Она медленно, как во сне оделась и поправила распушившиеся волосы, я ловил каждое ее движение, чтобы запомнить навсегда.

— Расскажи же мне, как ты спас меня. Это же какое-то чудо!

Возвращаться к этому кошмару не хотелось.

— Всё было мерзко, — сказал я хмуро, не собираясь себя ни щадить, ни оправдывать, — я раскопал могилу Доминики Ларос, там меня нашла Охтания и сказала, что ты мертва. Я долго ползал на четвереньках и бился головой об ограды… потом спустился к тебе и дождался короля.

Я говорил медленно, чтоб она успела понять, о чем речь.

— И что же?

— Я убил его. Я проткнул ему живот как свадебному петуху.

— О, Боже!

— Да. Я убийца, и не очень-то разборчив в средствах. Потом я нес тебя на руках. И принес к своей жене. Мне было всё равно… Потом мы лежали с тобой на полу, и у тебя была холодная щека и ледяные руки, и я был так потрясен всем этим, что во мне проснулся черт знает кто. Я не человек, Астафея. И не армин. Я эрх.

— Ты эрх?! — она удивилась как-то иначе, не раздраженно, как Ластер, а скорее восхищенно, впрочем, она всегда меня переоценивала.

— Да, — усмехнулся я, — поломанный. Мудрый, всезнающий, всемогущий, просветленный эрх в грешном плотном теле и в вашем безумном мире! Я давно пропил свою просветленную душу и растоптал свои благие порывы, я так и не понял, зачем я тут появился, только окончательно запутался… но кое-что я все-таки могу.

— Ты бог, — сказал она уверенно, — я безумно тебя люблю!

— О чем ты говоришь! Мне с детства было дано больше чем другим, но я не смог этим даром воспользоваться. Меня, конечно, возмущало несовершенство мира, потому что я подсознательно это чувствовал, но ни о чем большем, чем свой дом и куча детей я и не мечтал! Не смешно ли?

— Где же он, твой дом? — грустно улыбнулась она.

— Не знаю. Я даже этого не смог. Меня носило по свету как сухой лист, потому что я не боролся, а всегда предпочитал уйти. И я не достоин той силы, которая во мне спит.

— Откуда ты знаешь, чего ты достоин?

— Мне много дано. Значит с меня и спрос больше. А я живу как… Впрочем, что об этом говорить!

Я не мог ей объяснить, какой стыд я испытал, когда понял всю глубину своей мощи. Какими жалкими мне показались мои обиды, мои страхи, мои нервные срывы, мои амбиции и мои крошечные мечты. Я ненавидел Смерть, я огрызался ей как шавка, не умея с ней бороться, я боялся быть смешным и обманутым, притворялся и унижался вместо того, чтобы просто всё осознать и все изменить. Как бог. Как эрх. Я тупо забивал гвозди микроскопом, не желая знать, что у меня в руках.