Анатолий Дроздов - Золотые апостолы

К счастью, во дворе деда Трипуза горела лампочка; увидев желтое пятно впереди, я взбодрился. Нас, видимо, ждали. Едва свет от фар «бээмвэ» полоснул по крыше дома Трипуза, створки ворот поползли в стороны. Я плавно зарулил в широкий проем, и, заглушив мотор, уткнулся лицом в руль.

Сквозь стоявший в ушах гул я услышал, как открываются двери машины, раздался чей-то испуганный крик и быстрый разговор. Кто-то тронул меня за плечо. Я поднял голову. Перед раскрытой дверью стоял дед Трипуз. Он молча сделал знак выходить.

Путаясь ногами в дверном проеме, я выбрался наружу. И только сейчас заметил Дуню. Она смотрела на меня широко открытыми глазами, и вдруг бросилась навстречу. Но дед движением руки остановил ее.

Я медленно обошел машину, открыл пассажирскую дверь. Осторожно отстегнул ремни и поднял спинку сиденья. Присев, подсунул руки под неподвижное тело и, сделав усилие, вытащил Риту наружу. Волк тут же сиганул следом.

Я хотел отнести ее в дом, но дед молча указал в сторону бани. Нетвердо ступая, я понес Риту туда. За первыми же деревьями свет лампочки во дворе иссяк, и я с минуту стоял, привыкая к темноте. Вскоре знакомая тропинка между яблонями отчетливо проступила в лунном свете, я двинулся вперед. Позади доносились легкие шаги и хриплое дыхание — волк трусил следом.

…Что-то странное виднелось в траве у самой бани, и я невольно замедлил шаг. Присмотрелся. Это были ножи. Черные длинные лезвия торчали земли, совсем как недавно в полу подвала, отбрасывая на траву короткие зловещие тени. Здесь тоже ждали зверя. Но он пришел в подвал.

Я миновал забор из ножей, когда позади вдруг раздался отчаянный визг. Я оглянулся. Дед Трипуз крепко держал раненого волка за холку и хвост. И вдруг, сделав несколько быстрых шагов, бросил его вверх!

Словно в фильме с ускоренной съемкой волк медленно летел в воздухе, скуля и беспомощно дрыгая нелепо растопыренными лапами, над заборчиком из ножей его перевернуло через голову, и он ухнул вниз!

Я закрыл глаза, ожидая услышать хруст раздираемой сталью плоти и предсмертный визг умирающего зверя. Но вместо этого раздался сочный шлепок — что-то большое и тяжелое упало на землю. Я открыл глаза. На траве, раскинув в стороны руки, лежал Кузьма. Голый. Со страшной рваной раной у левого плеча…

3

— Я боюсь, Онисим!

— Не надо. Старая Христина сказала, что нам не будет больно — это хороший отвар. Я дал ей серебряный рубль. Уснем — и все…

— Я не поэтому. Батюшка в церкви говорил: самоубийство — великий грех!

— Грех — мучить и обижать. Господь заповедал людям любить друг друга. Он нас поймет… Почему ты плачешь?

— Папу жалко. Он никогда меня не обижал и братьям не давал. Он из-за меня и не женился после того, как мама умерла. Не хотел, чтобы мачеха обижала…

— А мне моего не жалко. Я у него полдня на коленях стоял: просил, чтобы благословил. А он только ругался: единственный сын Тимофея Браги никогда не женится на дочери каменщика! Нечего этой голодранке…

— Ты его прости. Сейчас нельзя…

— Бог простит.

— Думаешь, они нас не разлучат? Похоронят вместе?

— Не посмеют разлучить! Когда найдут… У тебя на пальце обручальное кольцо, у меня кольцо… Не посмеют!

— Лучше бы нам обвенчаться…

— Я говорил с батюшкой. Без благословения родителей… Перед Богом мы — муж и жена. Мы к нему идем…

— Смотри: между веток яблони — солнце! Мы его никогда больше не увидим…

— Не плачь! Там, куда идем, всегда Божий свет!

— И там все любят друг друга? Никто никого никогда не обижает?

— Да!

— У меня холодеют ноги. Я их не чувствую.

— Христина не обманула.

— Обними меня крепче!

— И ты меня…

Маленькая ласковая ручка осторожно перебирала мои спутанные волосы и разглаживала их вдоль висков. Я открыл глаза. У койки сидела Дуня. Высунув от старания язычок, она легкими движениями пальцев наводила порядок у меня на голове.

— И почему у мужчин, которым это совершенно не нужно, волосы вьются? — задумчиво спросила она, не переставая работать пальцами. — А девушкам приходиться накручиваться на бигуди, химию делать? Несправедливо…

Я не ответил. Блаженное чувство сладкой неги от ее прикосновений разливалось по телу. Пусть бы это не кончалось…

— Ты плакал, — сказала она, оставив в покое мои волосы и ласково стирая пальцами следы слез на моих щеках. — Почему?

— Я видел Ульяну и Онисима. Они лежали в траве…

— Я тоже плачу, когда их вижу, — тихо сказала Дуня, гладя меня по голове. — Так жалко! Ничего у них не получилось — разлучили после смерти.

— Ты тоже их видела?

— Много раз. Ульяна ко мне и одна приходила. Это она сказала, что ты приехал и спишь в башне у дедушки. Велела спешить. Сказала, что у тебя под правой грудью будет круглая красная родинка — как у меня под левой. И, если мы соприкоснемся ими, сила твоя вырастет вдвое.

— Какая сила?

— Такая, — загадочно улыбнулась она.

— А почему Ульяна это тебе сказала?

— Наверное, потому что родственница. Я ведь тоже Бабоед.

— Не знал.

— Потому что не спрашивал. И Виталик — Бабоед. Только он — по матери, поэтому в документах по-другому.

— Красивая у тебя фамилия.

— У тебя тоже. Даже лучше — двойная.

— Выйдешь замуж — сделаешь и себе двойную.

— Лучше уж сразу получить, готовую, — засмеялась она и, неожиданно нагнувшись, прижалась своей щекой к моей. — Дед велел передать тебе большое спасибо, — жарко прошептала в ухо. — Сказал, что вы с Кузьмой — герои и спасли Горку от большой беды.

Она отпрянула и сложила руки и на коленях.

— Погладь меня еще, — попросил я жалобно.

— Потом, — не согласилась она. — Меня Кузьма прислал. Просил выйти во двор, пока Рита спит…

Кузьма сидел за столом в мятой ковбойке, шортах и тапочках на босую ногу — другой запасной одежды, видимо, в его сумке не нашлось. Пил чай из большой эмалированной кружки. Я поздоровался и сел рядом. Выскочившая следом Дуня, поставила такую же кружку передо мной и исчезла в доме.

— Как рука? — спросил я, прерывая затянувшуюся паузу.

— Ноет, зараза! — вздохнул Кузьма. — Я с утра уже горсть таблеток выпил — все, что в аптечке Риты нашел.

Поймав мой пристальный взгляд, он расстегнул рубашку. Я невольно сглотнул. Дед Трипуз сотворил вчера чудо: под его пальцами края страшной раны намертво сошлись, оставив тонкую красную полоску, которую Дуня лишь для страховки местами скрепила, как швейными стежками, полосками пластыря. Но все равно шрам, дугой сбегавший от ключицы далеко в подмышку был страшен.