Наталья Резанова - Золотая голова

И встала. Правда, с первого захода мне удалось добраться только до стола — слава Богу, он был теперь пустой. Я оперлась об его край, чувствуя, как Тальви наблюдает за мной.

И тогда, на площади, он наблюдал.

С удовольствием? С издевкой? Или мне мерещится и ему, как всегда, все безразлично?

Он подошел к своему креслу, вновь вернул его в обычное положение и сел, глядя мне в лицо.

— Много ли ты вспомнила? — спросил он.

Вспомнила? Да, конечно, первое видение было воспоминанием из раннего детства. Но остальные, все более дикие по мере удаления — разве их можно назвать воспоминаниями? А если это и воспоминания, то не мои.

Не мои.

И еще…

— Откуда ты знаешь, что я вообще что-то вспоминала? Я что, кричала?

Последний вопрос Тальви оставил без внимания.

— Со мной было то же самое. Почти то же. На пол я не падал. И сознания не терял.

— Подожди, — я отцепилась от стола, — ты намекаешь… мы что, с тобой в родстве?

— В некотором роде. — Он вдруг усмехнулся, словно понял, будто произнес нечто чрезвычайно остроумное. И, смеясь, повторил: — В некотором роде!

И я впервые за много лет, может быть впервые с детства, испугалась.

У дверей меня поджидала, взамен Ренхида, госпожа Риллент. Как и зачем она оказалась здесь, я не понимала. Я вообще плохо что понимала. Меня все еще шатало, и я безропотно позволила взять себя за локоть и повести по коридору. В моем затуманенном мозгу находилось место только для двух мыслей. Первое и главное. Чудес не бывает. И второе. Я не страдаю припадками! Точнее, не страдала. Ни припадками, ни кошмарами. До встречи с Тальви.

«Ты все еще думаешь, что меня интересуют Скьольды? « Не хочу, не могу, не желаю об этом думать! Я встрепенулась, как собака, и только сейчас обратила внимание, что домоправительница ведет меня отнюдь не в направлении моей комнаты.

— В чем дело, госпожа Риллент? Разве мы не возвращаемся?

— Нет, но вы же хотели умыться. Вашу одежду я взяла с собой.

Я заметила сверток у нее под мышкой.

— Так куда мы идем?

— В купальню, конечно.

Мысли мои снова куда-то поплыли, поэтому я плохо уловила последние слова и очнулась лишь перед мраморной ванной, наполненной горячей водой. В тумане, застлавшем купальню — настоящем тумане, не метафизическом, — мелькала одна из замковых служанок, крепенькая и коренастая девица с носом-пуговкой. Не исключено, правда, что девица сопровождала нас от дверей кабинета, а я ее не заметила. Но тут я несколько оживилась. Ванна! Такую развратную роскошь я видывала только у мадам Рагнхильд, в ее прежнем доме, разумеется, — в новом, на Епископской, муж ей вряд ли такое позволит. Приходилось слышать, что в некоторых патрицианских домах Эрденона и Свантера тоже появилось подобное нововведение на южный манер, но в те дома меня почему-то не приглашали. Пока.

Служанка помогла мне раздеться и влезть в ванну. После чего принялась с усердием, достойным лучшего применения, мылить мою золотую голову, а у меня даже не было сил сопротивляться. К счастью — как немного нам надо для счастья! — ополоснув мои волосы и обмотав их полотенцем, она от меня отступила, и я вытянулась, лежа в тепле и неге и глядя в потолок, на котором была изображена какая-то мифологическая сцена. Надеюсь, что мифология была не эрдская… потому что предназначена была будить отнюдь не патриотические чувства. Я закрыла глаза, силясь поймать кончик мысли, шаставшей по закоулкам сознания. И чем уютней было сейчас моему телу, тем душе — наоборот. Я не страдала припадками, я была на редкость здорова, но припадок произошел, и то, что случилось, походило на какой-то странный недуг. Вся жизнь, в которую меня втолкнули после несостоявшейся казни в Кинкаре, со всеми этими заговорами, интригами, покушениями, была хоть и не мила мне, но все же доступна пониманию, и я неплохо в нее вписалась. Но сегодня мне приоткрылся край чего-то, названия чему я не знала. И не хотела узнавать. Я хотела вернуться туда, к моим будням, где есть судьи и палачи, шпионы и контрабандисты, торговцы и уличные девки. И никаких чудес.

Я села в ванне, держась за края, и увидела госпожу Риллент, выступившую из тумана с какой-то тряпицей в руках.

— Бедная, — прошептала она, переводя взгляд с этой тряпицы на меня, — бедная девочка…

Я чуть было не окрысилась. Какая я, к бесу, девочка! И почему это я бедная? Присмотревшись к тому, что держала домоправительница, я увидела, что это была не тряпка, а моя рубашка. Та самая, что я стирала в ручье. Но отстирала, как оказалась, плохо — все же ночью было дело, и пятна крови, пусть изрядно побледневшие, все еще бурели на грубом полотне.

Внезапно мне стал ясен ход мыслей госпожи Риллент, и я чуть было не сползла обратно в воду. Но что она могла подумать? Вот я приезжаю с битой мордой. Вот я приезжаю с окровавленной рубашкой в сумке. Вот я выползаю из кабинета Тальви еле живая и на негнущихся ногах… еще и крики мои, наверное, слышны были в коридоре! Идиотское положение, а? Но у меня не было сил объяснять госпоже Риллент, что ее хозяин вовсе не такой мерзавец, как она думает. Может, и мерзавец — но другой. Мне здесь никто и ничего не объяснял, почему я должна это делать?

Я встала из воды, домоправительница и снова возникшая из угла служанка подхватили меня под руки, словно престарелого прелата на прогулке, вывели, вытерли, облачили во что-то, прихваченное госпожой Риллент, и препроводили в мою комнату. Разумеется, вымыться в ванне было лучше, чем с помощью кувшина и таза. Но я предпочла бы получить это удовольствие без того, что ему предшествовало.

Я не буду видеть кошмарных снов, сказала я себе. А это просто сны, их даже видениями нельзя назвать, видения посещают только святых и ясновидящих, а я ни то, ни другое. И нельзя вспомнить то, чего не пережила, невозможно, и все.

И, уже погружаясь в сон, я мельком уловила ускользавшую от меня прежде мысль. Припадки и дикие сны начались не после встречи с Тальви. И до того, как я в первый раз открыла «Хронику… «. Это стало происходить лишь после того, как я ступила на площадь Розы.

Никогда не следует есть несоленой жирной баранины, чередуя ее с вареной рыбой, строго-настрого заповедала я самой себе. Светило яркое солнце, начисто отрицавшее все таинственное и непостижимое. Когда-то я обвинила Тальви, что он велел подсыпать мне отравы. Логично было предположить, будто то же произошло вчера и я не свихнулась окончательно лишь потому, что съела ужин не полностью. Но я отказывалась в это верить. Не потому, что Тальви не способен на злодейство, а потому, что подобное злодейство — не в его духе. Не подлежит сомнению, во всем виновата тяжелая пища, сказал бы покойный Бун Фризбю. Он-то понимал толк как в видениях, так и в припадках. Правда, в последних он обвинял не беспробудное пьянство, как все окружающие, а наследственную эпилепсию.