Гай Юлий Орловский - Ричард Длинные Руки - принц-регент

Жильберт и Смарагд переглянулись, явно не соглашаясь, брат Целлестрин умеет не только творить скудную монастырскую пищу, но и монастырское вино, хотя отец Леклерк, наверное, все же прав: настоящая святость — это больше, чем обладает брат Целлестрин.

— Да и нельзя называть его святым, — пробормотал Гвальберт, — а то зазнается…

— Брат Целлестрин? — ужаснулся Жильберт. — Да более чистой души я не знаю!

— И я не знаю, — согласился Гвальберт. — Но кто знает, как повернется жизнь, он еще так молод.

— Тогда прибьем его сейчас? — предложил брат Смарагд. — Точно попадет в рай.

— А мы? — спросил Гвальберт. — Нет уж, бейте его сами. У меня рука не поднимется даже ради правого дела.

Я посмотрел на него с покровительственным сочувствием: у меня тоже не поднимается, но я заставляю ее подниматься, когда интересы королевства требуют пренебречь интересами отдельного гражданина. Потому и вас, чистоплюйных гадов, приведу к всеобщему счастью, хотите того или нет…

Отец Леклерк взглянул на мерную свечу, поднялся.

— Пора на молитву. Но по дороге думайте, как нам решить эту непростую задачу.

Глава 6

Очень непростую задачу, думал я, возвращаясь окольными дорогами к своей келье. Уже несколько монахов погибло, а здесь никакой паники, ведь все в руках Всевышнего и Всепрощающего, отношение к смерти философское, братья не исчезли, а перешли в лучший мир, прямо в Царство Небесное…

Со спины пахнуло холодом, я моментально развернулся, выдергивая из ножен меч. Знаю, при молниеносности темной тени я не успел бы и пикнуть, как она бы насела сзади, но все равно с мечом в руке мужчина всегда чувствует себя надежнее.

В груди моей стало не просто холодно, а туда словно вложили огромную льдину. Почти вся стена стала темной, свечи исчезли, а в середине медленно и неотвратимо выпячивается нечто ужасно темное, похожее на пузырь с дегтем.

Меня тряхнуло, словно голым вышел навстречу морозному ветру, но заставил себя сделать шаг навстречу, потом еще осторожный полушажок и уперся в смертельный холод, в котором не было абсолютно никакой жизни.

Темная емкость перестала выдвигаться. Я тоже остановился, и некоторое время мы словно бы рассматривали друг друга, хотя это было не рассматривание, а скорее ощупывание или прощупывание.

Я задержал дыхание, готовый ко всему, заставил себя сделать шаг вперед. Темная емкость вздрогнула, по ней пошла рябь, я с каменным лицом сделал еще шаг, уже понимая, что она отступает, втягивается обратно в стену, хотя отступает неохотно, продолжая всматриваться в меня.

Как мне показалось, всматривается с некой заинтересованностью и опаской.

— Ну и что ты видишь? — спросил я зло. — Что-то такое, чего не зрю я?.. Вообще-то я еще та свинья, рассматривать меня не такое уж и удовольствие. Хотя кто тебя знает…

Внезапно разгадка показалась такой близкой, что в зобу дыхание сперло. Я умолк на полуслове и почти непроизвольно сделал еще шаг.

Темная тень моментально втянулась обратно в стену. Я тупо посмотрел на монолитный камень — ни следа, непонятно, как нечто могло только что проникать сквозь него легко и просто, но сердце только теперь начало колотиться с каким-то истерическим визгом.

Неужели я снова попал пальцем в небо и все не так, как я придумал так умно и красиво?

Еще трое суток никаких сведений о темной тени, за это время уже все в монастыре узнали от Жильберта и разговорчивого Смарагда, что эта тень появляется, только когда спит брат Целлестрин, но то ли боится встретиться с ним, то ли это часть его души, которую молодой монах сумел изгнать из себя молитвами и воздержанием от греха.

Я продолжал расспрашивать монахов, а братья Смарагд, Жильберт, Гвальберт и даже брат Жак по своей воле собирали для меня сведения, уже признав меня как неважного монаха, но толкового военачальника.

Подтвердилось, что когда Целлестрин свалился и спал беспробудно, тень появилась снова и бесчинствовала, убив еще одного монаха. Как только Целлестрин пробудился, она исчезла в тот же миг, это отметили, так как я уже сказал, чтобы следили.

Сомнений больше не осталось: все дело в брате Целлестрине. Я оставил все дела и ринулся на его поиски.

Едва отворил дверь красильни, навстречу ударила ядовито-кислая волна спертого воздуха. Помещение наполнено густыми парами, я едва различил полуголые фигуры вокруг огромных чанов, где шкуры очищают от мездры, выдубливают перед покраской, пахнет просто гадостно, а точнее воняет.

— Брат Целлестрин! — крикнул я. — Ты здесь?

Из клубов дыма вынырнула одна мощная фигура, явно глава красильни, спросил недружелюбно:

— Зачем он тебе?

— Ненадолго, — заверил я.

— Смотри, — предостерег он, — я лучшего работника не отдам… надолго!

Целлестрин вышел, пошатываясь, лицо не просто бледное, но желтое, под глазами темные круги, ряса отсырела, подол перепачкан синей краской, как и руки.

— Брат паладин?

— Он самый, — сказал я, — давай выйдем на свежий воздух. Я ко всему привычен, но это же просто ад какой-то.

Он послушно вышел вслед за мной, я плотно прикрыл дверь и повернулся к нему, всматриваясь в бледное изможденное лицо с неподдельным сочувствием.

— Брат Целлестрин, — сказал я, — у меня нехорошие новости. Даже дурные. Очень. Тебе этого не говорят, жалеют, да и верят, что все окажется как-то по-другому, но… В общем, та темная тень, что натворила столько зла… это твоя тень.

Он охнул, отшатнулся.

— Брат паладин!

— Увы, — сказал я с неохотой. — Ты совершил беспримерный подвиг, выдрав из своей души все греховные помыслы и замыслы, все гадкое и плотское, все злое и подлое… ты нашел в себе силы изгнать из себя это все, теперь твоя душа чиста и беспорочна. Однако та часть, что порочна, теперь скитается по монастырю и творит все больше зла.

Он смотрел на меня испуганными глазами безгрешного ребенка того возраста, когда дети еще не догадываются, что можно лгать, хитрить и ставить другим подножки, это и весело, и помогает бодрее продвигаться по трудностям жизни.

— Брат паладин, — сказал он дрожащим голосом, — это правда? Как это… возможно?

— Насчет тени, — уточнил я, хотя вопрос понятен, но когда спрашивают вот так в лоб, стараешься выкроить для себя хотя бы секунду времени для ответа покорректнее, — или как бы общие культурологические аксепты?

— Неужели, — спросил он страдальческим голосом, — это мое?

— А как именно тебе сказали? — уточнил я. — Многие монахи уже знают.

— Одни говорят, — ответил он и слегка покраснел, — что тень страшится моей… меня, потому выходит только в часы, когда сплю, а другие сказали, что из меня во сне выходит та часть, с которой мы всегда в душе боремся, и творит бесчинства… Это вы открыли, говорят!