Елизавета Шумская - Чародеи на практике

В глазах Эзгио не было ярости или боли. В голосе не бились дрожь и ненависть. Наоборот, тон был спокоен и ровен. Даже равнодушен. И от этого контраста со словами ужас вползал в душу. Это существо за века настолько пропиталось своей ненавистью, что ему даже не надо было придавать своим словам эмоциональную окраску, чтобы пришедшие сюда ощутили ее.

Юные маги застыли, придавленные осознанием этого. И болью длиной в тысячелетия. У Ивы дрожали губы, а остальные просто лишились дара речи.

– И что хорошего?

Травница перевела взгляд на Златко, и, наверное, впервые в жизни он показался ей кем-то бесконечно надежным. Она подумала о том, что даже если они вернутся из этого путешествия ни с чем, она будет уважать друга намного больше. Она отлично помнила, как он переживал, узнав правду. Как боролся с собой. А сейчас стоял – несокрушимой скалой, не давая ничему и никому сломить себя. Этот путь сделал Синекрылого гораздо сильнее, и Ива испытывала огромное чувство гордости за своего товарища.

– А я и не жажду хорошего, Бэррин. Этим пусть подростки забавляются. Я просто хотел защитить свой народ. А теперь я хочу мести.

– Но они же не принадлежали к твоей расе. Откуда такая преданность?

– Я был воспитан ими. И я не был младенцем, которого похитили. Меня, еще ребенком, ненавидели соплеменники, в том числе и настоящие родители. За мои магические способности. Уже в пять лет я мог проклясть так, что и эльфы не в силах были вылечить. И жив я был только потому, что меня боялись. И я всегда это хорошо понимал. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы замечать, как отводят злобные взгляды, слышать боязливые, полные неприязни шепотки за спиной, чувствовать этот страх и презрение со стороны всех и каждого. Тогда уйти из дома казалось лучшим выходом. Я ушел в никуда. Полуживой, едва не став добычей волков, я попал к лефам. И им каким-то образом удалось дать почувствовать мне, что такое быть любимым и нужным. Тогда же я поклялся, что, пока я жив и даже после моей смерти, буду защищать их. И когда родился тот, кто должен был нас всех спасти… его жизнь стала смыслом моей. Поэтому-то я и согласился принять смерть. Ведь вопрос был поставлен так: или он, или я. За спасение моего народа моя жизнь казалась вполне приемлемой платой. Я не могу сказать, что умирать мне хотелось. Никогда мне так сильно не хотелось жить, как тогда. Ведь у меня была реальная возможность обеспечить своим людям безопасность, благополучие, землю. Растить ребенка, которому суждено было стать богом для нас. Разве я многого хотел? Просто жить и чтобы мой народ оставили в покое.

– Насколько я помню, хотел ты не только этого, – мотнул непокорной челкой Златко. – Ты требовал, чтобы все люди приняли вашу веру, хотел стать главным жрецом новой единой религии, сравняться с самим Королем.

– Смеешься, да? Я просто не мог пустить в свои земли чужих людей. Лефы – необычная раса, они могут рождаться только на этой земле. Я знал, что Король хочет установить свои базы, всяческие секретные лаборатории и прочую ерунду в наших долинах и на перевалах. А кто бы позволил другой расе жить вблизи таких важных объектов?.. Нас постепенно бы вытеснили с нашей земли. Вот я и тянул время. Ставил невыполнимые условия. Я, как и все, купился на мнимое благородство этого подонка. Верил, что он не пойдет на подлость. А твой предок… Родрик, он был так похож на собаку, такую злющую, тощую псину, опасную, бойцовую, но надежную, как боевой топор. Если уж попал в число своих, то за тебя он глотку перегрызет – и не промахнется – любому. Никогда не верил людям… а вот ему поверил. Смотрел в его глаза и видел этакую полуголодную покусанную собаку, а потому верил… И это предательство тоже не смогу простить. Я думал, что все же удастся договориться. Может, стоило как-то по-другому себя вести. Долгие века я думаю о том, что можно было изменить – действительно изменить, дабы не случилось всего того, что случилось. И не нахожу. Нельзя было верить Бэррину. Это да. Но остальное… Что я бы ни сделал, все случилось бы так, как случилось. Люди просто решили, что им нужны наши земли, и не в моих силах было помешать воплощению их желания. Они не остановились ни перед чем. И вот моего народа больше нет… И неужели ты, Бэррин, думаешь, что вы сможете искупить то, что наделали? Ты спрашиваешь, сколько еще нужно смертей Синекрылых, чтобы я снял проклятие, а я спрошу тебя, сколько лефов погибло под ножами и мечами людей, сколько детей должно было родиться и не родились из-за этого, сколько жизней могло быть прожито, но не случилось? Вот когда эти числа сравняются, тогда и расплатитесь.

«То есть время – бесконечность», – подумала Ива.

– Но ведь так тоже нельзя… – В выражении лица Златко травница видела какую-то обреченность. Никто из них уже не верил, что удастся договориться с Эзгио.

– Почему? – Создавалось впечатление, что самого шамана уже утомила эта беседа. Как и бесконечная боль, которую приходится вечно нести в сердце. Но никто не тешил себя обманной надеждой, будто бы он захочет отказаться от нее.

Он принадлежал к особому типу людей – такие уже давно не рождаются, – людей, способных только на сильные чувства, у них не бывает половинок и золотых серединок, а только все или ничего.

– Нельзя вечно ненавидеть и вечно мстить… – Синекрылый хотел сказать что-то еще, но под скептическим взглядом Эзгио быстро поник.

– Кто тебе это сказал? – И пока Златко пытался найти подходящие слова, продолжил: – Боги? У меня свой бог. Мораль? Тебе ли о ней говорить? Книжки умные? Так книжки – это очень и очень неплохая пропаганда, а она после вашего Короля только в одном направлении и работает.

– Просто логика, – наконец нашелся Синекрылый. – Зло рождает еще большее зло.

– А мне наплевать. Я не желаю добра этого миру и, если бы все тут друг друга перерезали, я бы только порадовался.

– Но ведь ты и сам себя мучаешь. Ненависть, она же разъедает изнутри.

– Мальчик, – снисходительно усмехнулся шаман, – да что ты можешь знать о ненависти? Нахватался умных фраз, а жизни еще не пробовал. Если бы знал ее, то не говорил бы таких глупостей. Ненависть разъедает лишь тех, кто не приучен к ней с детства. А тот, кто впитал ее вместе с детскими слезами, отлично знает, что ненависть только поддерживает, дает силы и смысл продолжать существование. Даже обычные люди прекрасно понимают, что ничего нельзя забывать. Можно прощать, но забывать нельзя никогда. Иначе окажешься перед тем, что уже было, снова. Это правило действует именно в отношении людской подлости. Стоит ее забыть и простить, так прощенный вновь поступает так же. Не бывает иначе. Поэтому-то стервы и мерзавцы всегда живут лучше добрых людей. Потому что умны и не тешут себя напрасными иллюзиями в отношении человеческой натуры. Вот посмотри на меня. Столько веков прошло, а я все тут. И с каждым днем и годом все сильнее.