Алиса Акай - Иногда оно светится (СИ)

Я могу дать ему это. Каждый день выходить с ним в море. Скажем, после обеда, когда тепло. Он будет учиться — сперва здесь, где нет риска, потом у южных коралловых скал или того самого архипелага, к которому мы идем. Потом уже можно будет доверить ему что-то посерьезней — погонять в зоне блуждающих рифов или провести курс через экваториальные отмели, которые будут поопасней иных шнырьков…

Зачем?

Сколько ему осталось здесь? Месяц? Неделя? Его заберут отсюда и никогда в жизни ему не придется больше брать штурвал в руки. Изоляционная камера, допросы, изнуряющие проверки. Котенок не из тех, кто станет терпеливо это сносить, значит, не меньше двух-трех лет в исправительном комплексе для несовершеннолетних. А это не летний лагерь, я знаю, что творится внутри. Он выйдет оттуда с горящим взглядом и вытравленной, как кислотой, душой. Навсегда озлобленный, уже обученный маленький хищник. Но уже не маленький, нет. Если он выживет, превратится в волка. Потом что? Гражданство третьего уровня, его обычно дают бывшим преступникам, беженцам из враждебных колоний, военнопленным. Третий уровень — это как ошейник на шее. Никаких финансовых сделок, никакого свободного перемещения, даже в пределах одной планеты, никакой работы, связанной со сложной техникой или промышленностью. На Земле есть целые районы, заселенные «третьими», я видел этих посеревших людей с мертвыми глазами и рано выпавшими волосами. Пищевые пайки из субпродуктов от Министерства Социума каждую неделю, отупляющая и часто никому не нужная работа до старости, поножовщина на каждом перекрестке. Ты тоже будешь там, Котенок. Через лет пять я тебя уже не узнаю, даже если столкнусь лицом к лицу на улице. Ты станешь больше, твоя кожа будет в незаживающих шрамах и гнойниках, твой взгляд будет заставлять прохожих шарахаться в сторону. И в тебе уже не будет ничего того, что я вижу сейчас. Выражение замкнутой и задумчивой грусти, тень осени на лице, тоже покинет тебя. И умрешь ты лет в сорок, если до того не окажешься на земле с ножом в спине. А может еще до того твоя смазливая мордашка приглянется кому-то в исправительном комплексе и тогда ты, вероятно, просто повесишься чтобы избежать позора, банально и просто перечеркнув свою молодую жизнь.

Что я могу дать тебе, Котенок? Научить управлять катером? К чему будет тебе это умение там? Я умею рисовать и играть на сенсетте, умею кропать стихи и поэмы. Надо ли это тебе? Научить тебя решать дифференциальные уравнения и программировать модули? Что это тебе даст? Я могу научить тебя убивать, кажется это единственный дар, который тебе пригодится потом и за который ты, может быть, когда-нибудь скажешь мне спасибо. Ты очень способный, я многому смогу тебя обучить. Ломать шею движением пальцев. Пробивать грудину ладонью. Отсекать руки одним небрежным взмахом. Могу рассказать, как пользоваться ручным бластом и объяснить схему работы станкового гранатомета. И показать, как водить тяжелый штурмовой скайдер. Это будет полезным даром и ты примешь его легко. Нужен ли тебе такой дар от старика Линуса?

Котенок довольно зажмурился на секунду — наверно, устали напряженно следившие за морем глаза. Но на его лице появился намек на улыбку. Тень, пробежавшая по скулам, легкие морщинки на лбу — и все. Только на секунду. Потом взгляд опять стал сосредоточенным и отрешенным, лицо стянулось в гранитную маску, которая скорее потрескается, чем образует улыбку. И мне стало отчего-то тоскливо.

— Ну, веди пока, у тебя здорово получается, — я показал ему вертикально стоящий отогнутый большой палец, — Я пока подремлю рядом. Двое суток не спал.

Я сел в кресло навигатора, стоящее в паре метров, вполоборота к Котенку. Он чувствовал мое присутствие, хоть и не смотрел на меня, поза у него была напряженной, губы плотно сомкнуты.

— У вас есть моря? — спросил я. Кажется, когда-то я уже задавал этот вопрос.

— Мало, — ответил он коротко.

— Глубокие?

— Не знаю.

— Я никогда не был в ваших местах.

— Странно. Твои ракеты долетали.

Яда в его голосе хватило бы на полк солдат. Я вздохнул.

— Этими ракетами управлял не я. Это не моя работа.

— Твоя работа — убивать.

— Да. Ты сам говорил, что я герханец, а у нас нет других профессий.

— Вы все убийцы.

— На этой планете сейчас все население состоит из убийц, — я мягко улыбнулся, — Или ты выбрал другую работу? Вы убийцы, мы тоже убийцы. Просто разные биологические виды, разные популяции. Хищников всегда много, и у них всегда есть, чем заняться, правда?

— Мы боремся.

— Борются на арене, малыш. В жизни любая борьба — тоже убийства. Иначе никак не получается, хотя много раз пробовали. Умение убивать зашито в нашем ДНК, его не вытащишь, как запал из гранаты. А называть его можно как угодно.

— Мы боремся за свободу, — сказал он твердо, стиснув зубы.

— Ага. Это самая популярная причина. Свободы всегда хочется больше чем есть и всегда есть предел, за которым эта свобода превращается в резню тех или иных, которые ей мешают. Ты еще молод, Котенок, ты не понимаешь — нет ни одной причины для убийства, которая себя бы оправдывала. Борьба за свободу, за права, за жизнь, за близких, за ресурсы… У нас есть много причин, по которым мы начинаем убивать, но нет ни одной святой и верной. Все это… Дерьмо все это, вот что.

— Ты солдат. Ты выбрал этот путь.

— А ладно тебе… Мне тоже когда-то было шестнадцать и у меня тоже были горящие глаза. Да и выбора, собственно говоря, у меня не было. Родиться в роду ван-Ворт на Герхане и не стать солдатом — то же самое, что родиться человеком и не дышать воздухом.

— Правила вашей клановой чести? — незнакомым голосом спросил он.

— Не клановой. Но что-то вроде.

— Ты мог уйти всегда.

— Мог. И мог бы даже смириться с позором.

— Не ушел.

— Нет. Даже тогда, когда понял все это, — я махнул рукой, — про борьбу и честь. Остался, дрался, убивал. Бывало, уничтожал целые города.

— Почему?

— Почему остался, когда понял, чего все это стоит?

— Да.

— Это моя работа, — я пожал плечами, — Я остался потому что иначе не мог. Я такая же машина для убийств, как и ты, Котенок, только я чуть старше и сложнее. Это — моя жизнь.

— Но ты здесь. Теперь.

У меня появилось ощущение, что я разговариваю с каменной статуей. Котенок так ни разу и не посмотрел на меня, а говорил глухо и монотонно.

— Считай это принудительной терапией, — я подмигнул, — Я сам сослал себя в ссылку.

— Я сделаю быстрее скорость.

— Хорошо, но не доводи до восьмидесяти. Мало ли.

Котенок уверенно увеличил скорость. Кажется, ему хватит и пары недель.